Сто дней - [29]

Существовали ограничения: так, в первые месяцы не рекомендовалось, а позднее даже было запрещено находиться на улице вечером, после двадцати часов. Жандармы вели себя грубо, особенно те, кто только что надел форму. Людей хватали, избивали без всякой на то причины, отбирали все, что имело хоть какую-то ценность, и сажали за решетку. Не щадили даже работников посольств. Нападению подвергся один из сотрудников кенийского представительства. Вечером он был обстрелян солдатами, что особенно возмутило Маленького Поля. Он называл этих людей варварами, не зная, как и мы все, к какому лагерю они принадлежали. Ясно было одно: мы тоже могли стать мишенью. Марианна распорядилась усилить меры безопасности. К каждому дому был приставлен охранник, в каждом доме был установлен дополнительный телефон. А к служебным машинам мы прикрепили щитки с надписью: «ШВЕЙЦАРЕЦ».

События в стране приковали к ней внимание мировой общественности. Мы больше не находились на каком-то забытом Богом клочке земли, «где-то там в Африке». Я работал теперь в одной из горячих точек планеты. Мы сидели на пороховой бочке, и это волновало, пугало и приводило в смятение. Город был полон слухов и темен. Он совершенно изменился. Ощущение было такое, будто все годы мы видели только кулисы, а теперь кто-то развернул их на сто восемьдесят градусов. И мы оказались в голом каркасе, жили теперь в чьем-то мрачном чреве — на той стороне, которая была реальной, подлинной, привлекательная же сторона, с четким распорядком дня и хорошими должностями, была иллюзией и осталась в прошлом.

Мы по-прежнему не понимали людей, мотивы их поступков сплошь и рядом оставались для нас тайной. Зато с лиц исчезла эта вечная улыбка — страна сбросила маску. Название ее столицы теперь чуть ли не ежедневно появлялось в сообщениях крупнейших телеграфных агентств. Статьи из «Нью-Йорк таймс» и лондонской «Таймс», из «Монд» и «Нойе Цюрхер цайтунг» передавались из рук в руки и обсуждались. Мы делали вид, что нас раздражают ошибки и легковесные суждения журналистов. На самом деле они укрепляли в нас чувство превосходства. Ситуацию в стране мы знали лучше, чем писаки, сидевшие в редакционных кабинетах в Найроби, Кейптауне или, в лучшем случае, в Кампале. В Кигали их практически никогда не видели.

Находясь однажды в посольстве, я принял звонок репортера швейцарской газеты. Он хотел поговорить с Марианной, чтобы получить от нее информацию о мерах по обеспечению безопасности швейцарских граждан, находящихся в данный момент в стране. Не знаю уж, кто тянул меня за язык, но я сказал, что координатора в Кигали нет, что она за городом, где ведутся работы, и что с равным успехом необходимую информацию могу дать и я. Старался придерживаться фактов, однако выбирал резковатые выражения, описывая безобидные, в сущности, происшествия. И вскоре прочитал в той газете статью, из коей следовало, что убийства и прочие злодеяния совершаются на улицах Кигали даже в дневное время. В качестве источника был назван высокопоставленный чиновник швейцарского представительства, и мне оставалось лишь надеяться, что никому и в голову не придет связать с безымянным дипломатом мою скромную особу. И все же тайное стало явным. Кто-то из Центрального управления доложил вышестоящему начальству, что кооперанты-де сеют среди населения панические настроения, и призвал дирекцию к ответу: почему она, известная своей рассудительностью и осмотрительностью, не только не пресекает такого рода действия, но и сама пропагандирует насилие и произвол? Марианна бушевала, Маленький Поль не разговаривал со мной целую неделю, я ходил с видом грешника, но считал, что дело стоило вызванного им переполоха. Все-таки статья убедила меня в том, что я играл здесь не последнюю роль, и ведь никто не мог отрицать, что в Кигали пахло паленым.

Прежнего покоя не было, но теперь я хотя бы не скучал, а грозовая атмосфера в городе придавала бодрости. Я меньше спал, пил больше кофе и был охвачен смутной тревогой — не знаю, была ли тому причиной война или мои отношения с Агатой. Она позвонила мне и сказала, что остается в Кигали. Отец хочет, чтобы она была рядом. Из Рухенгери, где она появилась на свет, приехали родственники. Положение там, на севере, стало шатким. Ее дядя с женой, двое кузенов и три кузины жили теперь в их доме на авеню Молодежи. В нем и прежде было тесно, а теперь матери был нужен всяк, кто помогал бы ей вести домашнее хозяйство и заботиться о гостях. Научившись в Брюсселе ценить независимость, Агата отвыкла от жизни в семье. Уже первый месяц после визита Папы был сплошным мучением. И вот теперь она должна остаться на неопределенное время в этой заштатной столице. Женщине тут нельзя пойти в бар одной, и даже в нормальном ресторане к ней тут же начинают приставать какие-то пришлые парни в военной форме. Мне казалось, что это поможет наладить наши отношения. Только Агата смотрела на это по-иному. Она не желала со мной встречаться: во-первых, считала, что застряла в Кигали по моей вине, и, во-вторых, из опасения, что ее могут причислить к легкомысленным особам, высматривающим европейцев в «Шез Ландо». Напрямик она мне это не говорила, но мне и без того все было ясно. К тому же скрывать наши отношения будет больше нельзя, придется познакомить меня с родителями и другими родственниками, и, когда Агата представляла себе мою встречу со своим отцом, ее начинали мучить кошмары.