Сто дней - [12]

Труп они положили в подвал, сняв с него всю одежду за исключением трусов, — будто стыдились обнажить половой орган умуцунгу. Челюсть Голдмана была подвязана куском полотна, а рана над правым ухом, казалось, стала больше — полоска кожи головы свисала, словно непришитая заплата.

Стоя в теплом подвале, скорее похожем на большую нору, мы решили, что должны как можно быстрее доставить покойника в Кигали, а оттуда перевезти в Швейцарию. Поскольку уже смеркалось, отложили поиски автомобиля с кузовом или микроавтобуса на следующее утро. Потом зашли в кабинет Голдмана и собрали его нехитрые пожитки, в том числе фотографии, компас, карты местности, десяток книг по специальности. Ужинать не стали, выпили по две двойные порции виски и вскоре разошлись по своим номерам.

Смерть Голдмана была событием драматическим, но, откровенно говоря, как настоящую катастрофу я воспринял то, что, входя вечером вместе с Полем в «Ибис», сразу же заметил: зонтик из гардероба исчез. Я не верю в колдовство и никогда в него не верил, но какая-то тень суеверий жителей этой страны пала в тот день на меня, и мне вдруг подумалось, что все злоключения последнего времени сплетены в один тугой узел — инцидент в Брюсселе, ухмылка деревянного селезня, смерть Голдмана. Я не понимал, как это могло произойти, и ломал голову над этой загадкой, злясь на себя за то, что, уходя с Полем в дендрарий, не оставил в отеле записки. Полночи читал заметки Голдмана, а потом ворочался в постели — с беспокойством в груди и тяжелыми сновидениями в черепной коробке.

Как на зло, именно в то утро, в середине сухого сезона, неожиданно хлынул проливной, «коровий» дождь. Катафалк мы с Полем искали по всему городу и не нашли ничего лучшего, чем заляпанный куриным пометом пикап. Поместить в него эксперта дирекции, пусть даже мертвого, мы не имели морального права. В больнице тем временем Голдмана подготовили к перевозке: обмыли тело и положили в гроб, изготовленный из теретикорниса. В записках Голдмана говорилось об этом быстрорастущем эвкалипте. Первое такое дерево посадили на берегу озера Киву немецкие миссионеры. Оно же стало и первым эвкалиптом страны, который они спилили в 1912 году. Древесина его — красноватого цвета, твердая, стойкая — гниет крайне медленно, гробы из нее — плохой приют для усопших.

Страна была перенаселена, а в провинции Бутаре ситуация вообще обострилась до предела. На каждого покойника приходилось трое новорожденных. Их надо было кормить. Если б рост продолжался такими же темпами, то через пятнадцать лет население страны удвоилось бы. Земли для кладбищ перестало хватать. Холмы были освоены до самых гребней. На кладбища пускали пастись коз — пусть хоть там они урвут себе клок травы. Через каждые десять лет могилы разрывали, и нередко на божий свет появлялись целехонькие гробы из теретикорниса. Голдман советовал погребальным конторам использовать мягковолокнистую древесину эвкалиптов пеллита и рубида. В своих заметках он горько сетовал на твердолобость бюрократов: они выслушивали его, соглашались с ним, а потом не думали и пальцем пошевелить. Косность чиновников измотала и нас с Полем. Гроб и без покойника был словно налит свинцом. В довершение всех бед он оказался слишком длинным для «тойоты терцель» Маленького Поля, которая — за неимением иного транспорта — должна была послужить катафалком. Поль досадовал из-за того, что мы никак не могли закрыть заднюю дверцу и, стало быть, вынуждены были везти останки нашего коллеги в Кигали как какой-нибудь старый буфет. Что ж, это — Африка, сказал он, немного успокоившись. И закрепил дверцу обрезком резинового шланга.

Небо давно прояснилось, но полуденный дождь сделал дорогу до крайности скользкой, местами похожей на детскую горку. Хотя Поль вел машину осторожно, задние колеса на поворотах раз за разом заносило — из-за тяжелого груза. Но меня больше волновали люди — очевидцы нашего движения на север. Слух о том, что двое абацунгу везут мертвого товарища в Кигали, распространялся быстрее, чем ехал наш автомобиль. Жители окрестных хуторов и деревенек, которые с первого проблеска утренней зари до последнего солнечного лучика поодиночке или группками двигались вдоль дорог этой страны, — мелкие рыночные торговцы с их немудреным товаром на тачках, женщины, шедшие с полей домой с полными корзинами, мужчины, степенно шагавшие с какими-то бумагами в управление своей коммуны, — все они, провожая инженера в последний путь, образовали за Рубоной шпалеры, соединились в длинную похоронную процессию. Когда мы проезжали мимо них, они на какой-то момент останавливались и обращали к нам свои лица. Женщины снимали с плеч поклажу, брали детей за руку, а те, у кого на голове была шляпа, приподнимали ее.

После смерти Голдмана надо было сделать несколько дел, связанных с этим печальным событием. Они отвлекали от иных мыслей. Нужно было известить о случившемся единственную родственницу инженера — его сестру. Полиция, занимающаяся расследованием причин возникновения эпидемий, потребовала представить заключение патологоанатома. Имущество Голдмана подлежало описи. Но после того как воскресным днем мы погрузили тяжеленный гроб с его телом в самолет «Сабены», все опять пошло по-старому. Дни опять потекли унылой чередой, и у меня было много времени, слишком много, чтобы думать об утиной голове. Страна подала мне знак, но она говорила загадками, и я, как ни старался, не мог понять, что здесь к чему. Понимал лишь одно: я должен найти эту женщину. После школы я практически никогда не рисовал, делать это не люблю, да и нет у меня таланта для такого занятия. И вдруг я взял бумагу, взял цветные карандаши и сел за стол. Постепенно возник силуэт, который при желании можно было назвать очертаниями утиной головы. Это меня ободрило, и я нарисовал глаза, затем дугу бровей над ними, обозначил волосы, набросал веснушки, а поскольку не знал, как высветлить глаза, написал объявление о розыске некоего лица. Пол — женский, имя — неизвестно, возраст — лет двадцать пять, рост — метр семьдесят, внешность — ухоженная, характер — гордый. Ранним утром в субботу поехал в Бутаре, заглянул в «Ибис», бродил по городу, показывал свой рисунок самым разным людям, но никто не узнал на нем лицо женщины, которую я искал.