Стинг. Сломанная музыка. Автобиография - [7]

Мы жили в промозглом викторианском доме без центрального отопления. Мама научила меня разжигать камин в гостиной, который и был единственным источником тепла во всем доме. Мы начинали со свернутых в трубочку больших листов Evening Chronicle, сложенных по диагонали в длинные конусы, которые мы потом сжимали, как меха гармони, чтобы они медленней горели. Клали в камин картонки из-под яиц, мелкие щепки для розжига и только потом, на самый верх, уголь, словно бесценное сокровище.

Коробок спичек хранился на полке над камином рядом с часами. Мне семь лет, и, встав на цыпочки, я могу до него дотянуться.

«Мам, можно поджечь? Я умею! Мам, пожалуйста!» – умоляю я мать, стараясь показать ей, что я уже достаточно большой, чтобы взять на себя эту ответственность.

«Ты можешь зажечь камин, сынок, только не оставляй спички так, чтобы их мог достать твой младший брат, хорошо? Клади их на самый верх, повыше».

Мне ужасно нравится ее выражение «самый верх, повыше».

«И поджигай снизу, а не сверху».

«Да, мам».

«Загорится, только когда поджигаешь снизу, и поэтому мы и соорудили такую конструкцию. Уголь загорится только после щепок, а щепки – только после бумаги».

«Да, мам», – повторяю я, не с первой попытки достаю спичку из коробка и поджигаю Evening Chronicle.

«Очень хорошо, – с гордостью произносит она. – А теперь помоги мне прибраться, а то тут настоящая чертова свиноферма». Я не очень представлял себе, какой порядок творится на свиноферме, однако именно этим сравнением мама описывала бардак и хаос, царившие после игр моего разболтанного младшего брата, поэтому в целом я понимал, что она имеет в виду.

«Я устрою свинг этому туда его сюда», – обычно говорила в таких случаях мама.

Со временем она научила меня возвращать огонь, когда он затухал. Для этого понадобится кочерга. Мама предупреждала, что все, что находится вблизи огня, может загореться. Она научила меня тушить огонь на ночь, перекрывая приток кислорода, чтобы снова разжечь угли на следующее утро.

Будучи ребенком, я мог весь день наблюдать за огнем. Я и по сей день могу это делать, глядя, как рушатся башни, древние тлеющие царства и огромные соборы, да что там говорить – целые материки горящих углей. Мама научила меня этому волшебству, которым я по-прежнему владею. Она научила меня гладить рубашку, делать яичницу, пылесосить – в общем, делать все необходимое, чтобы поддерживать в доме чистоту и порядок, но музыка и огонь были теми сакральными знаниями, которые привязали меня к ней, как ученика к магу. Моя мама была первой хозяйкой моего воображения.

Семья матери жила в городе Уолсенд. Мой дед по матери был в этом городе заметным человеком. Высокий, очень красивый и слишком элегантный, чтобы о нем не перешептывались в этом небольшом городке. К тому же дед был приезжим – родился не в Уолсенде, а на острове Мэн. В моих воспоминаниях он окутан ореолом романтики и опасности. На фотографии, сделанной в день свадьбы моих родителей, он запечатлен с вопросительно и насмешливо поднятой бровью, высокомерным и знающим взглядом, а также видом мужчины, которого любят женщины. Он уделял мне мало времени и работал страховым агентом компании Sun Life of Canada. Ездил дедушка на машине, которую люди в то время называли «пижонской». Я прекрасно помню его Rover с подножками и яркими хромированными фарами на штырях. Для меня он был далеким и загадочным человеком, но мать его боготворила.

Мое единственное воспоминание о бабушке по матери является слегка пугающим. Я помню ее вставную челюсть в стакане на тумбочке рядом с кроватью, полный рот страшных, оскалившихся на меня зубов. Мне говорили, что бабушка меня обожала, но я ее не помню. Ее звали Маргарет, и она умерла, оставшись в моей памяти всего лишь тенью.

Когда я родился, моему отцу было двадцать четыре года. В таком возрасте я сам в первый раз стал отцом. Отец служил в инженерных войсках в Германии. На фотографиях той поры он изображен в форме темно-оливкового цвета, под одну руку его держит улыбающаяся фройляйн, в другой руке – стакан с пивом. Я любил рассматривать фотографии, на которых отец казался счастливее, чем тот человек, которого я помню. Я вглядывался в его темные глаза, пытаясь увидеть в них самого себя или намек на то, что я когда-нибудь появлюсь на этот свет. Меня пугала мысль о том, что большую часть жизни отец прожил без меня. Мне кажется, что он был очень счастлив в Германии, и в своих разговорах неоднократно давал понять, что так оно и было. Отец периодически заявлял, что «оккупировал» Германию, хотя был слишком молод во время войны. Возможно, он имел в виду то, что гулять с немками было гораздо приятнее, чем воевать с их народом. Мой отец ни в коем случае не был хвастуном, просто хотел, чтобы мы гордились тем, что он служил родине, повидал мир и заслужил статус настоящего мужчины.

«Видишь полоску на рукаве, сын? Я был капралом в инженерных войсках. Мы строили мосты, взрывали их, а потом снова строили. Мне надо было остаться в армии».

Выпив пинту-другую пива, он пускался в воспоминания о тех беззаботных деньках, словно говорил о золотом веке, которому наши времена и в подметки не годятся. В этих разговорах всегда подспудно «фонило» невысказанное напрямую обвинение в том, что все мы, в особенности мать, виноваты в том, что он живет так, как сейчас. Лишь гораздо позднее, когда все пошло наперекосяк, отец признавался в том, как сильно тогда мама его любила. Как она ждала, когда он вернется с работы, и обнимала, как только он входил в дом. До самой смерти разочарование было одной из любимых тем монологов отца. Он родился в портовом городе Сандерленд в сентябре 1927 год. Отца назвали Эрнстом в честь дедушки по материнской линии. Наверняка имена имели большое значение при знакомстве отца с матерью. Я представляю себе, как мать, вернувшись домой после субботних танцев, рассказала своей сестре Марион о том, что познакомилась с молодым красивым мужчиной, и спросила: «И ты представляешь, как его зовут?»