Стихотворные переводы - [6]

Я видел звездные архипелаги! Земли,

приветные пловцу, и небеса, как бред.

Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь,

о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет?

Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори,

так солнце солоно, так тягостна луна…

Любовью горькою меня раздуло море…

Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна!

Из европейских вод мне сладостна была бы

та лужа черная, где детская рука,

средь грустных сумерек, челнок пускает слабый,

напоминающий сквозного мотылька.

О, волны, не могу, исполненный истомы,

пересекать волну купеческих судов,

победно проходить среди знамен и грома

и проплывать вблизи ужасных глаз мостов.

<16 декабря 1928>

ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЕТЕ

ПОСВЯЩЕНИЕ К “ФАУСТУ”

Вы снова близко, реющие тени.

Мой смутный взор уже вас видел раз.

Хочу ль теперь безумия видений?

Запечатлеть попробую ли вас?

Теснитесь вы! Средь дымных испарений —

да будет так! — вы явитесь сейчас;

по-юному мне сердце потрясает

туман чудес, что вас сопровождает.

Отрада в вас мне чудится былая,

а тень встает родная не одна,

встает любовь и дружба молодая,

как полузвук, преданье, старина,

и снова — боль, и жалуясь, блуждая

по лабиринту жизненного сна,

зову я милых, счастием жестоко

обмеренных, исчезнувших до срока.

Те, для кого я пел первоначально,

не слышат песен нынешних моих,

ушли друзья, и замер отзвук дальний

их первого привета. Для чужих,

неведомых, звучит мой стих печальный,

боюсь я даже одобренья их,

а верные мне души, если живы,

скитаются в изгнанье сиротливо.

По истовом и тихом царстве духа

во мне тоска забытая зажглась,

трепещет песнь, неясная для слуха,

как по струнам эоловым струясь,

и плачу я, и ужасаюсь глухо,

в суровом сердце нежность разлилась;

все настоящее вдали пропало,

а прошлое действительностью стало.

<15 декабря 1932>

АЛЬФРЕД ТЕННИСОН

IN MEMORIAM

Вот лунный луч блеснул на одеяле,

И знаю: там, где предан ты земле,

Над западными водами, во мгле,

Бледно и дивно стены просияли.

Там жизнь твою читает лунный свет:

Как перст скользит серебряное пламя

По мраморной доске твоей, во храме,

По буквам имени и числам лет.

И вот сиянье плавное слабеет;

Вот на моей постели луч погас.

Смежаю веки утомленных глаз

И сплю, пока окно не посереет.

Тогда земля туманом заревым

Напоена от краю и до краю, —

И там, во храме сумрачном, я знаю,

Чуть брезжит мрамор с именем твоим.

<23 мая 1926>

ПЕРЕВОДЫ ИЗ ЭССЕ “РУПЕРТ БРУК” [4]

“В полдневный час, ленивым летом…”

В полдневный час, ленивым летом,

овеянная влажным светом,

в струях с изгиба на изгиб

блуждает сонно-сытых рыб

глубокомысленная стая,

надежды рыбьи обсуждая,

и вот значенье их речей:

“У нас прудок, река, ручей,

но что же дальше? Есть догадка,

что жизнь — не всё; как было б гадко

в обратном случае! В грязи,

в воде есть тайные стези,

добро лежит в их основанье.

Мы верим: в жидком состоянье

предназначенье видит Тот,

Кто глубже нас и наших вод.

Мы знаем смутно, чуем глухо —

грядущее не вовсе сухо!

“Из ила в ил!”, — бормочет смерть;

но пусть грозит нам водоверть, —

к иной готовимся мы встрече…

За гранью времени, далече,

иные воды разлились.

Там будет слизистее слизь,

влажнее влага, тина гуще…

Там проплывает Всемогущий,

с хвостом, с чешуйчатой душой,

благой, чудовищно-большой,

извечно царствовавший над илом…

И под Божественным правилом

из нас малейшие найдут

желанный, ласковый приют…

О, глубь реки безмерно мирной!

Там, под водою, в мухе жирной

крючок зловещий не сокрыт…

Там тина золотом горит,

там — ил прекрасный, ил пречистый.

И в этой области струистой —

ах, сколько райских червяков,

бессмертных мошек, мотыльков —

какие плавают стрекозы!”

И там, куда все рыбьи грезы

устремлены сквозь влажный свет,

там, верят рыбы, суши нет…

<Январь 1920>

“Когда, погаснув, как зарницы…”

Когда, погаснув, как зарницы,

уйдя от дальней красоты,

во мгле, в ночи своей отдельной,

истлею я, истлеешь ты;

когда замрет твой локон легкий,

и тяжкий тлен в моих устах

прервет дыханье, и с тобою

мы будем прах, мы будем прах, —

как прежде, жадные, живые,

не пресыщенные, — о нет! —

блестя и рея, мы вернемся

к местам, где жили много лет.

В луче мы пылью закружимся,

былых не ведая оков,

и над дорогами помчимся

по порученьям ветерков.

И станет каждая пылинка,

блестя и рея тут и там,

скитаться, как паломник тайный,

по упоительным путям.

Не отдохнем, пока не встретит,

за непостижною чертой,

один мой странствующий атом

пылинку, бывшую тобой.

Тогда, тогда, в саду спокойном,

в вечерних ласковых лучах,

и сладостный, и странный трепет

найдут влюбленные в цветах.

И средь очнувшегося сада

такое счастие, такой

призыв воздушно-лучезарный

они почуют над собой,

что не поймут — роса ли это,

огонь ли, музыка, иль цвет,

иль благовонье, или двое,

летящие из света в свет.

И, с неба нашего блаженства

испепеляющего, крик

заставит вспыхнуть их пустые

и нищие сердца — на миг.

И в расползающемся мраке

они, блеснув, потухнут вновь,

но эти глупые людишки

на миг постигнут всю любовь…

<Январь 1920>

“Их сонмы облекли полночный синий свод…”

Их сонмы облекли полночный синий свод,

теснятся, зыблются, волнуются безгласно,

на дальний юг текут; к таящейся, прекрасной

луне за кругом круг серебряный плывет.

Одни, оборотясь, прервав пустынный ход,

движеньем медленным, торжественно-неясно

благословляют мир, хоть знают, что напрасно