Стихотворная повесть А. С. Пушкина «Медный Всадник» - [16]

Знаменательная встреча! Две полуправды — творческого, «одического» порыва, лишенного человечности, и «идиллической» человечности, утратившей вкус к порывам, — начинают свое убийственное взаимодействие. Вместе с двумя героями две жанровые традиции приходят в столкновение в этой сцене: ода преследует идиллию, как Всадник «безумца бедного».

…Сквозь пушкинское сочувствие прорывается насмешливость — об этом уже было сказано. Но верно и обратное: ирония поэта в любой момент может обернуться состраданием. Идиллическому на чалу повести сопутствует иногда ироничное, иногда просто горькое сочувствие автора, вызванное, если вспомнить формулировку Е. С. Хаева, ее сильнейшим обаянием[53]. И эта сердечная боль открыто звучит в последнем описании «идиллического хронотопа» повести, являющемся одновременно и смысловым итогом:

Остров малый

На взморье виден. Иногда

Причалит с неводом туда

Рыбак на ловле запоздалый[54]

И бедный ужин свой варит, (…)

            Наводненье

Туда, играя, занесло

Домишко ветхий. (…)

                (…) Был он пуст

И весь разрушен.

У порога

Нашли безумца моего,

И тут же хладный труп его

Похоронили ради бога.

Евгений не случайно умирает на пороге домишки, ставшего символом его «домашнего» счастья. «Домишко ветхий» пуст. Он подобен пустой скорлупке идиллической мечты героя о здании жизни, построенном на песке. Более того, он и стоит на песке, ибо на чем еще может «не взрасти ни былинки»[55]? И единственно возможная реакция автора на все это — тоскливое, болевое сострадание. О Евгении сказано так, как может быть сказано о малом ребенке, — с любовью, но и с высоты опыта: безумец мой. Отмучившийся мечтатель похоронен «ради бога»; он как бы запоздало примирился с бытием — едва ли не против своей воли.

Умиротворение в «современной идиллии» действительно оказывается возможным лишь после ее разрушения — окончательного, непоправимого, ставшего результатом взаимной, хотя и неравной, неправоты героев повести и стоящих за ними социальных сил. Всем объективным ходом сюжетного действия (проанализировать который предстоит в следующей главе) автор «Медного Всадника» показывает, что он не с Петром и не с Евгением, не со стихией и не с устойчивым обытовленным миром, не с одой и не с идиллией, потому что его жанр — трагедия, его мироощущение — трагическое.

Идиллические мечты Евгения, исполненные чистоты, не укоренены в исторической памяти, в помыслах о вечном, о духовном. В этом — непрочность «ограждающегося» от трагической сущности жизни идиллического мира и причина несогласия автора с героем, не исключающего болевого сочувствия его страданиям.

ГЛАВА 3 ПОВЕСТЬ НЕВСТРЕЧ: РАЗДВОЕНИЕ СЮЖЕТА

Образ стихии и ее роль в сюжетном строении «Медного Всадника)). Бунт стихии как следствие попытки ее покорения Петром. Беззащитность Евгения перед нею как следствие его «выпадения» из истории. Бессилие Александра I. Сюжетная функция образа бедного рыбака.

1. Чеканными по стилю и громкими по тону строками открывает Пушкин Вступление к повести. Их монолитность сродни монолитности формулы, запоминаемой сразу и — навсегда.

На берегу пустынных волн

Стоял Он, дум великих полн,

И вдаль глядел.

Однако прервав чтение начала, заглянем сразу в конец:

(…) у порога

Нашли безумца моего,

И тут же хладный труп его

Похоронили ради бога.

Никакой чеканности, громкости, монолитности, напротив — печальная плавность, приглушенность, тоска…

А между этими несовместимыми пафосными полюсами протянута сквозная нить сюжета «Медного Всадника».

Впрочем, сквозная ли это нить? Цементирующей ли силой выступает сюжет? Тут — еще одна загадка повести, и нужно попытаться найти ключ к ней.

На вопрос: для чего сюжет обычно служит? — теория отвечает: для соединения разрозненных звеньев событийной цепи. Но в «петербургской повести» он не только ничего ни с чем не соединяет, но скорее дезорганизует цельность художественного мира, разбивает его на разрозненные события, разводит как можно дальше эпизоды, которые могли бы невольно образовать последовательное единство, чтобы не возникло даже ассоциативное, чисто произвольное сцепление между ними.

Вспомним еще раз: на берегу Финского залива стоит безымянный царь, замышляющий основать город; город возносится «пышно, горделиво»; столетие спустя бедный чиновник Евгений, пришел домой, мечтает о своей невесте — Параше, с которой он после этого никогда уже не увидится; возникает образ печального царя, никоим образом не соприкасающегося ни с державным основателем, ни с бедным чиновником; затем Евгений отправляется на поиски погибшего семейства, через Неву его перевозит «перевозчик беззаботный», чтобы тут же исчезнуть из поля нашего зрения; к тому времени, когда кумиру и Евгению приходит, наконец, пора вступить в краткое столкновение на «площади Петровой», все уже решено: надежд на избавление от бед никаких. И высшее (если позволительно говорить так о столь печальном событии) проявление этой идеи невстречи — финальная сцена погребения героя на «острове малом», где «не взросло… ни былинки». «Пуст и весь разрушен» «домишко» Параши. Даже в загробном свидании любящим сердцам отказано!