Стихотворения разных лет - [14]

В приветливых чертах — ни горя, ни тревоги,

И тихой благостью спокойно дышит лик.

Он не был мудрецом, учителем, пророком,

Простым поденщиком он по миру бродил,

Не в древних письменах, не в книгах находил,

А в сердце любящем, свободном и широком —

Все то, что о добре он людям говорил.

Одежда грубая, котомка за плечами

И деревянный ковш — вот все, чем он владел,

Но, дружный с волею, пустыней и цветами,

На пышные дворцы он с жалостью глядел.

С открытой головой, под звездной ширью неба

Ночует он в степи и не боится гроз,

Он пьет в лесных ключах, он сыт лишь коркой хлеба;

Не страшны для него ни солнце, ни мороз,

Ни муки, ни болезнь, ни злоба, ни гоненья.

Он жаждет одного: утешить, пожалеть,

Помочь — без дум, без слов и разделить мученья,

И одинокого любовью отогреть.

Он весь был жалостью и жгучим состраданьем

К животным, париям, злодеям и рабам,

Ко всем страдающим, покинутым созданьям,

Он их любил, как брат, за что — не зная сам.

Он понял их нужду, он плакал их слезами,

Учил простых людей и делал все, что мог,

Страдал и жил, как все, не жалуясь на рок,

И в будничной толпе работал с бедняками.

Как удивился он — веселый, простодушный —

Из уст царевича услышав детский бред,

Что верить нечему, что в жизни цели нет,

Что человек — лишь зверь порочный и бездушный.

Меж тем как пламенный мечтатель говорил,

Качал он головой с улыбкой добродушной

И с кроткой жалостью одно ему твердил,

Не внемля ничему: «О, если б ты любил!..»

И от него ушел царевич раздраженный,

Озлобленный, больной вернулся он в чертог,

На ложе бросился, но задремать не мог,

И кто-то в тишине холодной и бессонной

Упрямо на ухо твердил ему, твердил

Безумные слова: «О, если б ты любил!..»

Тогда он встал, взглянул на блещущие вазы,

На исполинский ряд порфировых столбов

С кариатидами изваянных слонов,

На груды жемчуга, и пурпур, и алмазы,

И стыд проснулся в нем, к лицу во тьме ночной

Вся кровь прихлынула горячею волной:

«Как в этой роскоши, не видев слез и муки,

Я жизнь дерзнул назвать ничтожной и пустой,

Чтоб, не трудясь, сложить изнеженные руки,

Владея разумом и силой молодой!..

Как будто мог понять я смысл и цель вселенной,

Больное, глупое, несчастное дитя,

Без веры, без любви решал я дерзновенно

Вопросы вечные о тайнах бытия.

А за стеной меж тем — все громче крик и стоны,

И холодно взирал я с высоты моей,

Как там во тьме, в крови теснятся миллионы

Голодных, гибнущих, истерзанных людей.

На ложе золотом, облитый ароматом,

Смотрел, как тысячи измученных рабов

Трудились для меня под тяжестью оков,

Упитанный вином, пресыщенный развратом,

Я гордо спрашивал: „Как могут жить они,

Влача позорные, бессмысленные дни?“

Но прочь отсюда, прочь!.. Душе пора на волю —

Туда, к трудящимся, смиренным и простым,

О, только б разделить их сумрачную долю,

И слиться, все забыв, с их горем вековым!

О, только б грудь стыдом бесплодно не горела,

Последним воином погибну я в борьбе,

Чтоб жизнь отдать любви, я выберу себе

Глухое, темное, неведомое дело.

Не думать о себе, не спрашивать: зачем?

На муки и на смерть пойти, не размышляя,

О, лишь тогда в любви, в простой любви ко всем

Я счастье обрету, от счастья убегая!»

1887

СТАРЫЙ ГУД Осетинское предание

«Отец, о чем это стонет метель?..» 

Из горских песен

Там, где смерть и вечный холод,

Бури вой и рев лавин,

Старый Гуд живет, владыка

Гор, потоков и стремнин.

В ледниках за облаками

Белый снег — его постель,

Черный вихрь — его одежда,

Борода его — метель.

И когда он над горами

Мчится, бешенством объят, —

Водопады цепенеют,

Скалы вечные дрожат.

Но однажды гений смерти,

Этот дух враждебных сил,

Одинокую пастушку

Гор окрестных полюбил.

Бог стихий неукротимых,

Разрушенья мрачный бог

Целовал в траве весенней

Легкий след девичьих ног.

Он хранил ее, лелеял,

Баловал и на венки

Ей растил по горным кручам

Алый мак и васильки.

Чтобы мягче было ножкам —

Мох зеленый расстилал,

На пути ее горстями

Землянику рассыпал.

А заблудится, бывало, —

Через бешеный поток

Изо льда ей перекинет

Он серебряный мосток.

Сколько раз ее от смерти

Он спасал, но от греха

Не сберег, — его малютка

Полюбила пастуха.

Старый Гуд не может сердце

Гордой девы победить,

И ревнует, и не знает,

Как счастливцам отомстить.

Раз любимого ягненка

Не могли они найти,

Заблудились, — ночь и вьюга

Их застали на пути.

Тьма кругом; зашли в пещеру,

Разложили огонек;

Озарился теплым светом

Их уютный уголок.

Между тем как за стеною

Вой метели все грозней,

Разговор их тише, тише,

Поцелуи — горячей…

Стонет Гуд, ревет от злобы, —

А они за огоньком,

Беззаботные, смеются

Над ревнивым стариком.

«Будь моей!..» — Она слабеет,

Отдается… Вдруг скала

Страшно вздрогнула, и буря

Всю пещеру потрясла.

Гром затих, — настала сразу

Тишина. Он поднял взгляд,

Побледнел — и мщенье Гуда

Понял, ужасом объят.

Вход пещеры был завален

Глыбой камня, и страшна

После бешеной метели

Гробовая тишина…

Чтоб забыться на мгновенье,

Он прижал ее к груди

И шептал ей: «О подумай,

Сколько счастья впереди!

Будь моей… Не бойся смерти…

Старый Гуд, любовь сильней

Всех стихий твоих враждебных,

Всех мучений и скорбей!»

Но прошло три дня, и голод