Стихотворения. Рассказы Малостранские повести. Очерки и статьи - [29]

На троицын день^{43} солнце палило немилосердно. Тяжким бременем пало вёдро на белую Прагу, оно теснило и угнетало все и вся, напекало головы, люди обливались кровавым потом. Малая Страна была тиха, мертва и безлюдна. Она словно боялась выступить из-под прикрытия собственной тени: казалось, малейшее движение усилит изнурительный зной. На улицах — почти пустынно, и если появится одинокий пешеход, то крадется медленно и лениво по тенистым уголкам, жадно ловя легчайшее дуновение ветерка.

Внезапно из домов начали выбегать люди — без сюртуков, с непокрытыми головами, как это дозволяется на нашей милой Малой Стране. У всех на лицах — удивление, недоумение, страх. Отовсюду сыплются восклицания, вопросы. Одним почудилось, будто грянул гром, другим — что началась стрельба со стороны Старого Места. Но тут, — это слышали все, — раздался сильный, приглушенный расстоянием грохот. Сомнений не оставалось — в Старом Месте палят!

Люди толпами устремляются к мосту. Старики и молодежь, мужчины и женщины, вооруженные и безоружные — все странно перемешались. Лица бледны — может, от страха, а может, от гнева. Кто-то выкрикнул:

— Братья, помогите! У комендатуры на нас напали солдаты! Они стреляют в народ, кровь льется рекой!

Слово «кровь» всех словно воспламенило.

— Как? Наша кровь льется рекой?

Люди объединились в одно мгновенье. Всеобщего порыва страсти ничто сдержать не могло. Извозчики что есть мочи нахлестывают лошадей, чтобы спасти свои фиакры, летят булыжники; торговые ларьки, всевозможный инструмент — все сваливают в кучу, связывают, укрепляют, и вот уже вырастает баррикада, потом вторая, третья, и вскоре все главнейшие улицы города оказываются перекрытыми.

Снова все ожило. Распространился слух, что несколько сот крестьян идет на помощь пражанам и Бруске. К Бруским воротам, через которые крестьяне тщетно пытаются прорваться в город, бросилась толпа, и ворота наконец подались; вооруженные крестьяне, отряд человек в двести, врываются в Прагу. Распевая песни, они быстро спускаются вниз по Оструговой улице мимо замка и баррикад. Деревенский оркестр играет австрийский марш.

На Малостранской площади отряд крестьян останавливается, чтобы собраться с силами. Затем, через проходной двор, устремляется к Кармелитской улице, где возле старой почты засели войска. Гремит залп из двух пушек, несколько человек падает… Но все равно — вперед! Пушки, быстро повернув дула, стреляют вниз по Уезду — в направлении арсенала. Здесь тоже разгорается бой… Печальная и страшная картина!

Несколько маленьких гимназистов помчались за крестьянским отрядом, они хотели все видеть собственными глазами. В этот момент я заметил, что из одного дома вышел элегантно одетый господин, который показался мне знакомым. Я не хотел верить собственным глазам, верить, что это арфист Йозеф! Лицо его дышит вдохновением. Он чисто выбрит. На нем красивая шляпа, черный фрак, черные брюки, белый жилет, желтые перчатки — одет как на праздник. В каждой руке Йозеф держит по пистолету.

Безмолвно и в полном спокойствии он прошел сквозь толпу. Какая-то неодолимая сила влекла меня к нему.

Достигнув первых рядов, Йозеф выбрался на баррикаду, но не успел взвести курок, как пошатнулся. Пуля угодила ему в грудь, а его выстрел просто прогремел в воздухе. Падающего Йозефа подхватили, из уст его громко, отчетливо прозвучало:

— Слава богу!

Слова эти относились уже не к людям, но к смерти.

Раненого Йозефа внесли в дом, куда прошмыгнул и я. Положили прямо на голый пол и ушли. Он узнал меня и кивком головы подозвал к себе.

— В кафе «У двух солнц» я оставил тебе на память две книжки, — прошептал он, — я знал, что это случится. А теперь, малыш, беги домой, чтоб мать не волновалась.

Из воспоминаний бродячего актера Перевод Д. Горбова

Говорят, у меня нет актерского дарования. Пускай говорят, пускай нету, — теперь уже все равно! Правда, на сцену привела меня в самом деле не любовь к искусству, а скорей — ну, как бы сказать? — мое легкомыслие. Да что я знал о театре! Кроме марионеток, в которых я бросал кожурой, я не видел ни одного настоящего театра до тех самых пор, пока дедушка не отколотил меня за первую трубку. Тогда к нам приехала какая-то бродячая труппа, и я стал ходить на ее представления, чтобы договориться там с соседским Вашеком, куда пойти, как у нас говорят, «на вальдшнепов», — то есть ужинать к девушкам. Отец Вашека не позволял ему водиться со мной, но в театре он не бывал, а мы там-то и встречались. Не излишек образования толкал меня туда. Правда, я почти окончил коллегиум, как у нас называют обыкновенную приходскую школу, где старый учитель три часа подряд избивал нас, чтобы мы почтительно поцеловали ручку учительше, которая после урока всегда стояла у дверей и совала ее нам под нос. Не знаю, как получилось, но как-то раз я хотел плюнуть на Вашека, а плюнул на руку учительше, и, конечно, если б не эта история, я кончил бы коллегиум по всем правилам. Добрый мой дедушка, в котором все внушало мне уважение, — даже то, что он ночью всегда прятал мою одежду, — решил, что мне надо учиться на мельника, поскольку мой отец вел крупную торговлю отрубями. Мне было все равно: я твердо знал, что не стану учиться ничему. Бабушка насовала мне в карманы булок, и дедушка повел меня на мельницу. Хозяева встретили нас приветливо, но имели неосторожность в тот же день послать меня с тремя двадцатками в город за покупками.