Стихотворения. Рассказы Малостранские повести. Очерки и статьи - [160]

На кровле салона тоже оживление. Впереди сидит седой монах в сером одеянии и молится по молитвеннику; он из кармелитов. Наш толстый машинист, швейцарец, сидит на другой стороне, возле молодой, пышущей здоровьем монашенки, направляющейся через Александрию в Мессину. Он рассказывает ей, видимо, что-то занятное, так как она не может удержаться от хохота… Да, я ведь сегодня еще ни разу не вспомнил о своем гареме… то есть о гареме яффского турка, ютящемся со вчерашнего утра за салоном, в самом конце палубы… Надо все-таки взглянуть на этих молодых арабок…

Плюх! Плюх! Что-то тяжелое шлепнулось в море. Монашенка быстро взглянула в ту сторону — и густо покраснела. Бог знает что! Двое из наших кочегаров вылезли голые из пароходных недр — и — вниз головой — бултых в воду! Вертятся там, как две почернелые пробки, и скалят зубы, словно акулы…

Да, так этот гарем… просто восточная голь! Выспался холодной ночью под открытым небом и будто взмок… Впрочем, и вчера был немногим приятней на вид. Сидят, — сбились в кучу, как овцы в загоне! У них отдельный повар, негр, огромный, как гора, и грязный, как скамья перед извозчичьим трактиром; евнух целый день варит кофе, набивает дамам трубки и зевает так, что кажется — вот-вот проглотит всю гавань. «Дамы» такие: одна — белая, старуха, толстая, неуклюжая, другая — молодая, черная, опять-таки неуклюжая, потом еще три молодые, белые, тоже — ни в какую. Вчера весь день ковыряли в носу, но не успели закончить, так что нынче продолжают. Одна только подходящая — это ихняя прислужница-арабка, девочка лет пятнадцати. Тоже не бог весть что, руки страшно костлявые и плоские, как лепешки; но, в конце концов, по пражским Пршикопам арабки не бегают! Сейчас она ищет в волосах у толстой негритянки… погоди, за обедом опять спрячу для тебя конфетку!

— Михаил Захарович, белый флаг! — слышится голос капитана, обращающегося к боцману. — Здравствуйте, господа!

— С добрым утром, капитан! Что случилось?

— Да там подходит английский флагман. Видите: флаг на флаге?

— Не понимаю.

— Ну, флаг на флаге: флаг обычный и адмиральский: желтый якорь на красном поле.

— А вон то судно, что подходит с другой стороны?

— Турецкое… Полумесяц, звезды! И тоже крупное военное. Эй, Михаил Захарович, поднять флаги!.. Это Хиосский капитан-паша!

В торжественном спокойствии подходили оба корабля к пристани. За десять минут развернулись и встали. Грянули орудия. Реи флагмана мгновенно покрылись матросами: они стояли на головокружительной высоте, один возле другого, навытяжку, словно кто поналепил там оловянных солдатиков. Палуба турецкого корабля заголубела куртками и заалела фесками. Оба судна отдавали ДРУГ другу честь.

— Кое-какие положительные результаты эти салюты все же произвели, — заметил я. — Те два парня на турецком суденышке повернулись и лежат теперь навзничь.

— Корабли зашли сюда за водой и углем… Иначе с какой стати им быть здесь, — сказал капитан.

Наш пароход получил уже весь предназначенный ему хлопок, и теперь шла погрузка других товаров. Бараны. Десятка два лодок пляшут вокруг парохода; в них — около трехсот темно-гнедых валухов. Всех их предстоит разместить в передней части судна и на передней половине палубы, вокруг машинного отделения.

Трудно даже представить себе, как много может уместиться на таком пароходе. Сколько их ни ставят рядом, одного к другому, а все «место есть». Вчера мы с интересом наблюдали, как из барок вытаскивали и опускали на палубу коров и маленькую лошадку. Коровы, вися в воздухе, ревели, «как жаворонки в облаках», по выражению Михаила Захаровича, а лошадка, подхваченная лямками под брюхо и вздернутая воротом ввысь, билась, как змея в когтях у орла, и, находясь уже на палубе, долго еще перебирала копытами и брыкалась. Вечером Михаил Захарович вздумал было в шутку проехаться на ней по палубе, но она сбросила наездника, и у него до сих пор ссадина на щеке.

Валухов грузят прямо так, без ворота. Они только поблеивают и дрожат, даже не пробуя сопротивляться. Настоящие мученики! Барки качаются, и валухи колотятся друг о друга, о борта, о весла. Два парня хватают их по очереди — один за шею, другой за зад — и кидают вверх; наверху стоят еще двое и, схватив как попало, уже не отпустят. Это — мясо для Александрии; плыть шесть дней. Нынче они еще накормлены и напоены; в Бейруте на пароход явится комиссионер для осмотра — и снова пост.

— Натерпятся, бедняги, в эту жару, — с состраданием заметил Михаил Захарович, глядя, как коровы бодают жмущихся к ним, теперь уже совсем одуревших валухов. — Надо бы облегчить. Видно, будет на обед свежая баранина.

Между тем Левко натянул над нашей крышей тент, и Андрей накрывает на стол, чтоб нам позавтракать на воздухе. Снизу, с палубы, уже донеслась русская команда натянуть тент над третьим классом — сирийское солнце жжет, как раскаленная печь. Андрей растягивает над столешницами вдоль бечевки и вставляет между ними поперек палочки; получается нечто вроде лесенки, внутри которой — отделения, образуемые двумя параллельными бечевками и двумя деревянными распорками, удерживающими бечевки на таком расстоянии друг от друга, чтобы между ними неподвижно находилась тарелка. Потом приносит тарелки с изображением русского флага, расставляет бутылки с вином — «крымским красным» и «крымским белым» — и хрустальные графины с водой, охлаждавшейся со вчерашнего дня на льду — искусственном царьградском. Сперва в ход пойдет водка — белая и зеленая — с икрой на закуску, причем последней каждый будет брать, сколько захочет, как у нас чечевицу; потом — эх, да что там! Кухня на русских пароходах всегда отличная, лучше чем на французских. Только не супы! На пароходе хочется мясного бульона, пусть даже заправленного рисом, а тебе подают «народное блюдо» — щи, кислые-прекислые — брр!