Стихотворения. Проза - [27]

                                                                        труда.

Как вода в новгородских колодцах должна быть

                                                           черна и сладима,

Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью

                                                      плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой

                                                                        грубый,

Я – непризнанный брат, отщепенец в народной

                                                                        семье —

Обещаю построить такие дремучие срубы,

Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи —

Как, прицелясь насме́рть, городки зашибают

                                                                        в саду, —

Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе

И для казни петровской в лесах топорище найду.

Канцона

Неужели я увижу завтра —

Слева сердце бьется – слава, бейся! —

Вас, банкиры горного ландшафта,

Вас, держатели могучих акций гнейса?

Там зрачок профессорский орлиный, —

Египтологи и нумизматы —

Это птицы сумрачно-хохлатые

С жестким мясом и широкою грудиной.

То Зевес подкручивает с толком

Золотыми пальцами краснодеревца

Замечательные луковицы-стекла —

Прозорливцу дар от псалмопевца.

Он глядит в бинокль прекрасный Цейса —

Дорогой подарок царь-Давида,

Замечает все морщины гнейсовые,

Где сосна иль деревушка-гнида.

Я покину край гипербореев,

Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,

Я скажу «села» начальнику евреев

За его малиновую ласку.

Край небритых гор еще неясен,

Мелколесья колется щетина,

И свежа, как вымытая басня,

До оскомины зеленая долина.

Я люблю военные бинокли

С ростовщическою силой зренья.

Две лишь краски в мире не поблекли:

В желтой – зависть, в красной —

                                                      нетерпенье.

* * *

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.

С дроботом мелким расходятся улицы

                                    в чоботах узких, железных,

В черной оспе блаженствуют кольца бульваров.

                  Нет на Москву и ночью угомону,

                  Когда покой бежит из-под копыт…

                  Ты скажешь: где-то там, на полигоне,

                  Два клоуна засели – Бим и Бом,

                  И в ход пошли гребенки, молоточки,

                  То слышится гармоника губная,

                  То детское молочное пьянино:

                  До-ре-ми-фа

                  И соль-фа-ми-ре-до.

Бывало, я, как помоложе, выйду

В проклеенном резиновом пальто

В широкую разлапицу бульваров,

Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются

                                                                        длинном,

Где арестованный медведь гуляет —

Самой природы вечный меньшевик,

                  И пахло до отказу лавровишней!..

                  Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…

Я подтяну бутылочную гирьку

Кухонных, крупно-скачущих часов.

Уж до чего шероховато время,

А все-таки люблю за хвост его ловить:

Ведь в беге собственном оно не виновато

Да, кажется, чуть-чуть жуликовато.

Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!

Не хныкать!

                  Для того ли разночинцы

Рассохлые топтали сапоги,

                                    чтоб я теперь их предал?

                  Мы умрем, как пехотинцы,

                  Но не прославим

                                                      ни хищи, ни поденщины,

                                                                                          ни лжи.

Есть у нас паутинка шотландского старого пледа,

Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда

                                                                        я умру.

Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,

Выпьем до дна!

Из густо отработавших кино,

Убитые, как после хлороформа,

Выходят толпы. До чего они венозны,

И до чего им нужен кислород!

Пора вам знать: я тоже современник,

Я человек эпохи Москвошвея,

Смотрите, как на мне топорщится пиджак,

Как я ступать и говорить умею!

                  Попробуйте меня от века оторвать,

                  Ручаюсь вам – себе свернете шею!

Я говорю с эпохою, но разве

Душа у ней пеньковая и разве

Она у нас постыдно прижилась,

Как сморщенный зверек в тибетском храме:

Почешется – и в цинковую ванну, —

Изобрази еще нам, Марь Иванна!

                  Пусть это оскорбительно – поймите:

                  Есть блуд труда, и он у нас в крови.

Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом.

К Рембрандту входит в гости Рафаэль.

Он с Моцартом в Москве души не чает —

За карий глаз, за воробьиный хмель.

И, словно пневматическую почту

Иль студенец медузы черноморской,

Передают с квартиры на квартиру

Конвейером воздушным сквозняки,

                  Как майские студенты-шелапуты…

Отрывки уничтоженных стихов

1

В год тридцать первый от рожденья века

Я возвратился, нет – читай: насильно

Был возвращен в буддийскую Москву.

А перед тем я все-таки увидел

Библейской скатертью богатый Арарат

И двести дней провел в стране субботней,

Которую Арменией зовут.

Захочешь пить – там есть вода такая

Из курдского источника Арзни,

Хорошая, колючая, сухая

И самая правдивая вода.

2

Уж я люблю московские законы,