Стихотворения - [3]

Она взошла, моя звезда,

Моя Венера золотая;

Она блестит, как молодая

В уборе брачном красота!

Пустынник мира безотрадный,

С ее таинственных лучей

Я не свожу моих очей

В тоске мучительной и хладной.

Моей бездейственной души

Не оживляя вдохновеньем,

Она небесным утешеньем

Ее дарит в ночной тиши.

Какой-то силою волшебной

Она влечет меня к себе...

("Звезда")

В этих строчках нет ни одной, так или иначе не прозвучавшей и до Полежаева, и после Полежаева (их эхо отчетливо слышно и в знаменитейшем булаховском романсе, также обращенном к звезде, - "твоих лучей неясной силою..."). Но это-то и сообщает им некую "неясную" и в то же время ощутимую лирическую силу, ведущую читателя к "означаемому" ими чувству, согласному с миром, с его наиболее высокими проявлениями. Тогдашняя поэзия может раскрыться нашему современнику лишь по выявлении запрятанного в ней бесконечно искреннего чувства, выраженного удивительно похожим поэтическим языком. Или:

Быстро волны ручейка

Мчат оторванный цветок;

Видит резвый мотылек

Листик алого цветка,

Вьется в воздухе, летит,

Ближе... вот к нему прильнул...

Ветер волны колыхнул

И цветок на дне лежит...

Где же, где же, мотылек,

Роза нежная твоя?

Ах, не может для тебя

Возвратить ее поток!..

("Наденьке")

Долго сидел он неподвижно на том же месте, взирая на тихое теченье ручья, уносящего несколько поблеклых листьев и живо представлявшего ему верное подобие жизни - подобие столь обыкновенное". Это - из "Дубровского", из эпизода, рисующего состояние героя, вследствие которого "страшные мысли рождались в уме его", мысли, уже предвосхищающие петербургские ужасы Достоевского. "Ручеек", "оторванный цветок" и "резвый мотылек" при всей своей малости не вовсе незначительны - они воспроизводят метафору, коей возраст, наверное, совпадает с возрастом человеческой культуры, а ее убедительность по своей наглядности, пожалуй, превосходит самые изысканные философские построения. Река жизни может бесследно унести последнее, а вот против тысячелетней метафоры она бессильна.

Итак, наш современник, читая антологические, альманашные, альбомные и т. п. стихи Полежаева, его элегии, в которых как бы резонирует вся массовая поэзия того времени, должен проявить не только подвиг великодушия, но и понимание. В упомянутых и других такого же толка стихах Полежаев озвучивает некое простое, цельное, искреннее чувство, - вместе со всем хором русских поэтов.

III

Но ведь был и другой Полежаев. Впрочем, доказывать бытие этого Полежаева нет особенной необходимости, так как массовому читателю знаком, по преимуществу, именно он.

Полежаев хотя и не всегда, но находил художественные средства, точно интонирующие его бесконечно трагический опыт солдата, узника, жертвы, поэтические формы, убедительнейше закрепляющие этот опыт. В сущности, едва ли не все им сочиненное колеблется между старым, даже застарелым, и новым, дотоле в русской литературе невиданным. Новое, трагическое знание о мире здесь исподволь просачивается в художническое сознание, приверженное тем или иным нормативам и формулам. Невозможно в одной статье представить хотя бы некоторые сугубо специальные (скажем, языковые, стилевые и проч.) стороны этого процесса, протекавшего к тому же не в кабинете или гостиной, а в тюрьме, казарме и кабаке... Зато и без специальных комментариев очевидны его мощные последствия, когда художественная мысль, не отягощенная манерой, уже чуждой поэту, внезапно, путем едва заметных лексических, синтаксических или метрических сдвигов, сливается с наиглавнейшим чувством, завладевшим им после катастрофы с "Сашкой" [Поэма "Сашка" написана в 1825 г., в последний период обучения Полежаева в Московском университете, и широко распространялась в списках среди учащейся молодежи. По доносу жандармского полковника И. П. Бибикова, осуществлявшего секретный надзор за московскими литераторами и студентами, поэт был доставлен к Николаю I. С полным основанием усмотрев в поэме "следы, последние остатки" декабристских веяний, царь лично распорядился определить Полежаева унтер-офицером в Бутырский пехотный полк под "самый строгий надзор", что явилось началом Полежаевской "солдатчины", в дальнейшем все более отягчавшей жизнь поэта новыми гонениями и карами.], вызвавшим высочайший гнев и затем солдатчину, - чувством человека, обкраденного страшной судьбой, человека бесконечно униженного и все-таки непобежденного. И вот тогда-то Полежаев, автор "Песни пленного ирокезца", "Негодования", "Цыганки", "Грешницы" и других столь же прекрасных стихов, и обретает свой неповторимый голос в большой поэзии, свое незаместимое место в ней. В этих стихах блистательно совершается и завершается трудная работа поэта по созданию "клишированных, уже бесспорно и неотчуждаемо своих образов, своего внутреннего мира, его разных состояний - от смятения и ужаса до того, что покойный французский писатель Андре Маль-ро называл героическим пессимизмом.

Полежаев строит именно такие образы, отмеченные своим видением мира даже на таком материале, который по самой своей фактуре, по своей суровой принудительности не располагал к подобной свободе.