Стихотворения. Поэмы. Театр - [59]

В северном море («Что сделали из берега морского…»)

Что сделали из берега морского

Гуляющие модницы и франты?

Наставили столов, дымят, жуют,

Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,

Угрюмо хохоча и заражая

Соленый воздух сплетнями. Потом

Погонщики вывозят их в кибитках,

Кокетливо закрытых парусиной,

На мелководье. Там, переменив

Забавные тальеры^{108} и мундиры

На легкие купальные костюмы,

И дряблость мускулов и грудей обнажив,

Они, визжа, влезают в воду. Шарят

Неловкими ногами дно. Кричат,

Стараясь показать, что веселятся.

А там — закат из неба сотворил

Глубокий многоцветный кубок. Руки

Одна заря закинула к другой,

И сестры двух небес прядут один —

То розовый, то голубой туман.

И в море утопающая туча

В предсмертном гневе мечет из очей

То красные, то синие огни.

И с длинного, протянутого в море,

Подгнившего, сереющего мола,

Прочтя все надписи: «Навек с тобой»,

«Здесь были Коля с Катей», «Диодор

Иеромонах и послушник Исидор

Здесь были. Дивны божии дела», —

Прочтя все надписи, выходим в море

В пузатой и смешной моторной лодке.

Бензин пыхтит и пахнет. Два крыла

Бегут в воде за нами. Вьется быстрый след,

И, обогнув скучающих на пляже,

Рыбачьи лодки, узкий мыс, маяк,

Мы выбегаем многоцветной рябью

В просторную ласкающую соль.

На горизонте, за спиной, далёко

Безмолвным заревом стоит пожар.

Рыбачий Вольный остров^{109} распростерт

В воде, как плоская спина морского

Животного. А впереди, вдали —

Огни судов и сноп лучей бродячих

Прожектора таможенного судна.

И мы уходим в голубой туман.

Косым углом торчат над морем вехи,

Метелками фарватер оградив,

И далеко — от вехи и до вехи —

Рыбачьих шхун маячат паруса…

Над морем — штиль. Под всеми парусами

Стоит красавица — морская яхта.

На тонкой мачте — маленький фонарь,

Что камень драгоценной фероньеры^{110},

Горит над матовым челом небес.

На острогрудой, в полной тишине,

В причудливых сплетениях снастей,

Сидят, скрестивши руки, люди в светлых

Панамах, сдвинутых на строгие черты.

А посреди, у самой мачты, молча,

Стоит матрос, весь темный, и глядит.

Мы огибаем яхту, как прилично,

И вежливо и тихо говорит

Один из нас: «Хотите на буксир?»

И с важной простотой нам отвечает

Суровый голос: «Нет. Благодарю».

И, снова обогнув их, мы глядим

С молитвенной и полною душою

На тихо уходящий силуэт

Красавицы под всеми парусами…

На драгоценный камень фероньеры,

Горящий в смуглых сумерках чела.

Сестрорецкий курорт^{111}

В дюнах («Я не люблю пустого словаря…»)

^{112}

Я не люблю пустого словаря

Любовных слов и жалких выражений:

«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой».

Я рабства не люблю. Свободным взором

Красивой женщине смотрю в глаза

И говорю: «Сегодня ночь. Но завтра —

Сияющий и новый день. Приди.

Бери меня, торжественная страсть.

А завтра я уйду — и запою».

Моя душа проста. Соленый ветер

Морей и смольный дух сосны

Ее питал. И в ней — всё те же знаки,

Что на моем обветренном лице.

И я прекрасен — нищей красотою

Зыбучих дюн и северных морей.

Так думал я, блуждая по границе

Финляндии, вникая в темный говор

Небритых и зеленоглазых финнов.

Стояла тишина. И у платформы

Готовый поезд разводил пары.

И русская таможенная стража

Лениво отдыхала на песчаном

Обрыве, где кончалось полотно.

Там открывалась новая страна —

И русский бесприютный храм глядел

В чужую, незнакомую страну.

Так думал я. И вот она пришла

И встала на откосе. Были рыжи

Ее глаза от солнца и песка.

И волосы, смолистые как сосны,

В отливах синих падали на плечи.

Пришла. Скрестила свой звериный взгляд

С моим звериным взглядом. Засмеялась

Высоким смехом. Бросила в меня

Пучок травы и золотую горсть

Песку. Потом — вскочила

И, прыгая, помчалась под откос…

Я гнал ее далёко. Исцарапал

Лицо о хвои, окровавил руки

И платье изорвал. Кричал и гнал

Ее, как зверя, вновь кричал и звал,

И страстный голос был как звуки рога.

Она же оставляла легкий след

В зыбучих дюнах, и пропала в соснах,

Когда их заплела ночная синь.

И я лежу, от бега задыхаясь,

Один, в песке. В пылающих глазах

Еще бежит она — и вся хохочет:

Хохочут волосы, хохочут ноги,

Хохочет платье, вздутое от бега…

Лежу и думаю: «Сегодня ночь

И завтра ночь. Я не уйду отсюда,

Пока не затравлю ее, как зверя,

И голосом, зовущим, как рога,

Не прегражу ей путь. И не скажу:

«Моя! Моя!» — И пусть она мне крикнет:

«Твоя! Твоя!»

Дюны

Июнь-июль 1907

Книга третья (1907–1916)

Страшный мир (1909–1916)

К музе («Есть в напевах твоих сокровенных…»)

Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о гибели весть.

Есть проклятье заветов священных,

Поругание счастия есть.

И такая влекущая сила,

Что готов я твердить за молвой,

Будто ангелов ты низводила,

Соблазняя своей красотой…

И когда ты смеешься над верой,

Над тобой загорается вдруг

Тот неяркий, пурпурово-серый

И когда-то мной виденный круг.

Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.

Мудрено про тебя говорят:

Для иных ты — и Муза, и чудо.

Для меня ты — мученье и ад.

Я не знаю, зачем на рассвете,

В час, когда уже не было сил,

Не погиб я, но лик твой заметил

И твоих утешений просил?

Я хотел, чтоб мы были врагами,

Так за что ж подарила мне ты

Луг с цветами и твердь со звездами —

Всё проклятье своей красоты?

И коварнее северной ночи,

И хмельней золотого аи,

И любови цыганской короче

Были страшные ласки твои…

И была роковая отрада

В попираньи заветных святынь,