Стихотворения. Поэмы - [43]

иди, мол, уходи…

Он шел с войны,

война за ним дымилась

и клокотала бурей впереди.

Она ему навеки повелела,

чтобы в ладонь,

прозрачна и чиста,

на злой папахе,

   сломанной налево,

алела пятипалая звезда.

Он надвигался прямо на Семена,

который в стены спрятаться не мог,

вместилище оружия и звона,

земли здоровье, сбитое в комок.

Казалось, это бредовое —

словом,

метель вокруг ходила колесом,

а он откуда выходец?

С лиловым,

огромным, оплывающим лицом…

Глаза глядели яростно и косо,

в ночи огнями белыми горя,

широкого, приплюснутого носа

пошевелилась черная ноздря.

И дернулась, до десен обнажая

все зубы белочистые, губа

отпяченная,

жирная,

большая,

мурашками покрыта и груба.

Он шел вперед,

на памятник похожий,

на севере,

в метели,

чернокожий…

Как тучу пронесло перед Семеном,

и охватило жаром и зимой,

и оглушило грохотом и звоном,

и ослепило золотом и тьмой…

Метель шумела:

— Мы тебя уложим,

постель у нас мягка и хороша…

А он глядел вослед за чернокожим,

в пургу,

не понимая, не дыша…

Хотел за ним —

а ноги как чужие…

Душило…

Надавило на плечо

и стыло,

стыло,

стыло в каждой жиле,

Потом и хорошо, и горячо…

Текут моря —

и вот он, берег дальний,

где отдохнуть от горести не грех —

мы ляжем под кокосовою пальмой,

я принесу кокосовый орех…

Усни, усни…

Неправда, не пора ли

забыть… Уснуть…

Все хорошо вдали…

Виденья перепутались, и врали,

и понесло.

Добычина спасли —

его полуживого подобрали

к сразу же в больницу увезли.

Тяжелый год — по-боевому грозный, —

он угрожал нам тучею-копной,

он подбирался, дикий и тифозный,

и зажигал, багровый и сыпной.

Курносая была, пожалуй, рада,

насытилась на несколько веков, —

от Киева почти до Петрограда

поленницы лежали мертвяков.

Был человек — уснул,

глядишь — не дышит…

И ни за что — костей охапка, хлам…

Температура за сорок

и выше,

и разрывало сердце пополам.

Завалены больницы до отказа,

страна больная — подчистую, сплошь, —

по ней ползет кровавая зараза,

тифозная, распаренная вошь.

На битву с нею —

люди на дозорах,

земля лежит могилою — дырой —

замучена.

Температура сорок.

И за сорок.

И пахнет камфарой.

Добычина четвертая палата

совсем забита —

коек пятьдесят.

Тесемочки кофейного халата

не шелохнутся —

мертвые висят.

Запахло сукровицей.

Воздух спертый.

И, накаляя простынь добела,

опять огонь гуляет по четвертой

(четвертая предсмертная была).

Такой жары,

такого горя — вдоволь…

За что меня?

Ужели не простят?

Несет, качает в темноте бредовой,

и огненные обручи свистят —

про горький дым,

слепящий нас навеки,

про черную, могильную беду,

про то, что мало жизни в человеке…

И чудится Добычину в бреду:

текут пески куда-то золотые,

кипящие,

огнями залитые,

ни темноты,

ни ветра,

ни воды,

ни свежести, хоть еле уловимой,

и только в небо красное лавиной

ползет песок, смывая все следы.

Застынь, песок…

Остановись…

Не мучай

жарой, переходящею в туман…

Вот по песку,

по Африке дремучей,

цепочкой растянулся караван.

Курчавы негры,

кожа, вся лилова.

На неграх стопудовые тюки —

они идут, не говоря ни слова,

темны,

широкоплечи,

высоки.

Их сотни три,

а может, меньше — двести…

Неважно сколько…

Главное — все вместе

носильщики,

как лошади они…

Куда идут?

На негров непохожи,

обуты в сапоги шевровой кожи,

одетые в бекеши и ремни.

Жарки кавалерийские рубахи,

клокочет сердца пламенный кусок,

тесны ремни,

и тяжелы папахи,

и шпоры задевают за песок.

Песок мерцает, шпорами изрытый,

и негры тонут в море золотом…

Широкополой шляпою покрытый,

погонщик белый гонит их кнутом.

Все завертелось в дикой карусели,

а негры вырастают из песка, —

на них тюки, как облака, осели,

на них папахи, словно облака,

ремни скрипучи,

сапоги скрипучи,

по-львиному оскалены клыки,

и галифе лиловые, как тучи,

и лица голубые велики,

и, падая

и снова вырастая,

хрипят, а дышат пылью золотой —

их всех несет жары струя густая

по Африке, огнями залитой.

Песок течет, дымясь и высыхая,

тюками душит,

солнце пепелит,

и закружилась Африка глухая,

ни жить, ни петь,

ни плакать не велит.

За что такая страшная расплата?

Добычин бредит неграми, жарой…

Открыл глаза —

четвертая палата,

сиделка дремлет,

пахнет камфарой.

На столике стакан воды отварной…

Немного воздуха,

глоток питья —

и снова бестолочь

и дым угарный

и, может, полминуты забытья,

И снова в мира грохота и воя

живет каким-то ужасом одним —

опять одно и то же бредовое,

огромное,

и гонятся за ним.

Он падает, Добычин,

уползая

в кустарники колючие…

Рывком

за ним летит пятнистая борзая

и по земле волочит языком

и нюхает.

Брыластая,

сухая,

с тяжелым клокотанием дыша,

глазами то горя,

то потухая,

найдет его звериная душа.

Нашла его.

Захохотала хрипло,

залаяла собачья голова…

Язык висит,

а на язык прилипла

какая-то поганая трава.

Глядит в глаза.

Несет невыносимой,

зловонной,

тошнотворной беленой, —

вонючее, как трупное, —

и псиной.

Нельзя дышать.

И брызгает слюной.

Ужели жизни близко увяданье?

Погибель непонятна и глупа,

и на собачье злобное рыданье

бежит осатанелая толпа.

Уже алеет небо голубое,

все жарче солнечное колесо,

и вяжут белокурые ковбои

Добычина волосяным лассо.

Его волочат по корням еловым

и бьют прикладами наперебой,

он — не Добычин,

он — с лицом лиловым,

с отпяченной и жирною губой.

Он африканец, раб и чернокожий,

он — бедный трус,

а белые смелы…

Он кожею на белых непохожий,

и только зубы у него белы.

И волосы тяжелые курчавы,

на кулаки его пошел свинец,