Стихотворения. Поэмы - [29]

нам небольшие стелет облака.

Мы разбираемся в ее законе —

она для нас планеты нашей треть,

где девушки

и дерево и кони,

предоставляет сразу осмотреть.

И бережно спускает на равнину,

которую я все же не покину,

не изменю ни лесу, ни траве,

хотя земля по-прежнему сурова,

хотя красиво облака сырого

еще роса горит на голове.

Знать, потому, что весело доныне,

привык я просыпаться поутру.

На этой мягкой, ласковой равнине

я облако, не мешкая, сотру.

Знать, потому, что я хочу учиться,

как на траве пушистые лежат

ворчливые медведи и волчицы,

А я люблю волчат и медвежат.

Я радуюсь — мне весело и любо,

что навсегда я все-таки земной,

и что моя зазноба и голуба

опять гуляет вечером со мной.

10 августа 1935

Собака

Я крадусь,

мне б до конца прокрасться,

сняв подкованные сапоги,

и собака черного окраса

у моей сопутствует ноги.

Мы идем с тобой, собака, прямо

в этом мире,

полном тишины, —

только пасть, раскрытая как яма,

зубы, как ножи, обнажены.

Мне товарищ этот без обмана —

он застыл, и я тогда стою:

злая осторожность добермана

до конца похожа на мою.

Он врага почуял.

Тихой сапой

Враг идет,

длинна его рука,

и когда товарищ двинет лапой,

я его спускаю с поводка.

Не уйти тогда тому,

не скрыться

и нигде не спрятаться,

поверь, —

упадет

и пискнет, словно крыса:

побеждает зверя

умный зверь.

Пес умен,

силен,

огромен,

жарок…

Вот они —

под пули побегут.

Сколько доберманов и овчарок

нам границу нашу берегут?

Сколько их,

прекрасных и отличных?

Это верный боевой отряд.

Вам о псе

расскажет пограничник,

как о человеке говорят.

Вдруг война,

с погибелью,

с тоскою,

посылает пулю нам свою, —

и, хватаясь за ветер рукою,

я от пули упаду в бою.

И кавалерийские фанфары

вдруг запели около меня…

Знаю я — собаки-санитары

вызволят меня из-под огня.

Добрый доктор рану перевяжет,

впрыснута для сердца камфара.

«Поправляйтесь, мой милейший», —

скажет,

и другого вносят фельдшера.

Через месяц я пройдусь, хромая,

полюбуюсь на сиянье дня,

и собака, словно понимая,

поглядит с любовью на меня.

Погуляю,

силы все потрачу

и устану —

сяду на траве, —

улыбнусь,

а может быть, заплачу

и поглажу пса по голове.

<1936>

Память

По улице Перовской

иду я с папироской,

пальто надел внакидку,

несу домой халву;

стоит погода — прелесть,

стоит погода роскошь,

и свой весенний город

я вижу наяву.

Тесна моя рубаха,

и расстегнул я ворот,

и знаю, безусловно,

что жизнь не тяжела —

тебя я позабуду,

но не забуду город,

огромный и зеленый,

в котором ты жила.

Испытанная память,

она моя по праву, —

я долго буду помнить

речные катера,

сады,

Елагин остров

и Невскую заставу,

и белыми ночами

прогулки до утра.

Мне жить еще полвека, —

ведь песня не допета,

я многое увижу,

но помню с давних пор

профессоров любимых

и университета

холодный и веселый,

уютный коридор.

Проснулся город, гулок,

летят трамваи с треском…

И мне, — не лгу, поверьте, —

как родственник, знаком

и каждый переулок,

и каждый дом на Невском,

Московский,

Володарский

и Выборгский райком.

А девушки…

Законы

для парня молодого

написаны любовью,

особенно весной, —

гулять в саду Нардома,

знакомиться —

готово…

Ношу их телефоны

я в книжке записной.

Мы, может, постареем

и будем стариками,

на смену нам — другие,

и мир другой звенит,

но будем помнить город,

в котором каждый камень,

любой кусок железа

навеки знаменит.

<1936>

Туес

На покосе

между кочек

трясогузки гнезда вьют,

сто кузнечиков стрекочут,

десять тысяч птиц поют.

Мы идем большой травою,

каждый силу не таит,

и над мокрой головою

солнце ястребом стоит.

Белоус берет с размаху

в ночь отбитая коса,

вся в поту моя рубаха,

неподвижны небеса.

Скоро полдень.

Пить охота.

Лечь бы

в тень

в стороне…

Тяжела косцов работа,

только соль седьмого пота

оседает на спине…

Только жажда…

Только птица

смотрит на землю с высот.

Что же Анна, еретица,

квас и воду не несет?

Завела такую моду —

в туеске носила воду…

Приходи скорей к усатым,

целовать тебя готов —

в сарафане полосатом,

восемнадцати годов.

Мы тебя заждались, Анна,

и, тоскуя и любя,

каждый парень непрестанно

вспоминает про тебя.

Край зеленый,

край мой родный,

улетевшие года,

прямо со льду квас холодный,

родниковая вода.

Часто вижу я воочью

наши светлые края,

вспоминаю часто ночью —

где же Аннушка моя?

Где,

в каких туманах кроясь,

опадает наземь лес,

где твоя коса по пояс,

твой берестяной туес?

Мне недавно рассказали,

и прослушал я в тоске,

что видали на вокзале

нашу Аннушку в Москве.

Рассказали мне туманно,

что горда своей красой,

что осоку наша Анна

нынче косит не косой,

а машиною мудреной:

как машина побежит,

так за Анной пласт зеленый,

словно путь-тропа лежит.

Помнишь, Анна?

У кургана

ты совсем была не той.

Мне теперь сказали:

«Анна

носит орден золотой».

Анна, слушай:

тяжело мне,

я от вас теперь вдали,

ты меня хоть мельком вспомни

и посылку мне пришли.

Шли мы вместе,

шли мы в ногу,

я посылке буду рад —

запакуй туес в дорогу,

адресуй на Ленинград.

Очень тяжко расставаться,

но, тоскуя и скорбя,

я им буду любоваться,

вспоминая про тебя.

1936

Путь корабля

Хорошо запеть, влюбиться —

все печали далеки.

Рвутся с наших плеч, как птицы,

синие воротники.

Ты про то запой, гитара,

как от нашей от земли

на моря земного шара

отплывают корабли.

Нас мотает и бросает

зыбью грозной и рябой,

и летит волна косая,

дует ветер голубой.

Впереди морские дали,

кренит набок на бегу,

и остались наши крали

на далеком берегу.