Стихотворения. Поэмы - [26]

и своим огромным носом

у медведя зуб берет.

Приналег

и сразу грубо,

с маху выдернул его…

Что медведь — медведь без зуба?

Он без зуба ничего.

Не дерись

и не кусайся,

бойся каждого зверька,

бойся волка,

бойся зайца,

бойся хмурого хорька.

Скучно —

в пасти пустота,

разыскал медведь крота.

Подошел к медведю крот,

поглядел медведю в рот,

а во рту медвежьем душно,

зуб не вырос молодой —

крот сказал медведю: нужно

зуб поставить золотой.

Спи, мальчишка, надо спать,

в темноте медведь опасен,

он на всё теперь согласен,

только б золото достать.

Крот сказал ему: покуда

подождите, милый мой.

Я вам золота полпуда

накопаю под землей.

И уходит крот горбатый,

и в полях до темноты

роют землю, как лопатой,

ищут золото кроты.

Ночью где-то в огородах

откопали самородок.

Спи, мальчишка, не реветь,

ходит радостный медведь,

щеголяет зубом свежим,

пляшет Мишка молодой,

и горит во рту медвежьем

зуб веселый золотой.

Всё синее, всё темнее

над землей ночная тень.

Стал медведь теперь умнее,

чистит зубы каждый день,

много меду не ворует,

ходит пухлый и не злой

и сосновой пломбирует

зубы белые смолой.

Спи, мальчишка, не реветь,

засыпает наш медведь,

спят березы,

толстый крот

спать приходит в огород.

Рыба сонная плеснула,

дятлы вымыли носы

и заснули.

Всё заснуло —

только тикают часы…

1934

Елка

Рябины пламенные грозди,

и ветра голубого вой,

и небо в золотой коросте

над неприкрытой головой.

И ничего —

ни зла, ни грусти.

Я в мире темном и пустом,

лишь хрустнут под ногою грузди,

чуть-чуть прикрытые листом.

Здесь все рассудку незнакомо,

здесь делай все — хоть не дыши,

здесь ни завета,

ни закона,

ни заповеди,

ни души.

Сюда как бы всего к истоку,

здесь пухлым елкам нет числа.

Как много их…

Но тут же сбоку

еще одна произросла,

еще младенец двухнедельный,

он по колено в землю врыт,

уже с иголочки,

нательной

зеленой шубкою покрыт.

Так и течет, шумя плечами,

пошатываясь,

ну, живи,

расти, не думая ночами

о гибели и о любви,

что где-то смерть,

кого-то гонят,

что слезы льются в тишине

и кто-то на воде не тонет

и не сгорает на огне.

Живи —

и не горюй,

не сетуй,

а я подумаю в пути:

быть может, легче жизни этой

мне, дорогая, не найти.

А я пророс огнем и злобой,

посыпан пеплом и золой, —

широколобый,

низколобый,

набитый песней и хулой.

Ходил на праздник я престольный,

гармонь надев через плечо,

с такою песней непристойной,

что богу было горячо.

Меня ни разу не встречали

заботой друга и жены —

так без тоски и без печали

уйду из этой тишины.

Уйду из этой жизни прошлой,

веселой злобы не тая, —

и в землю втоптана подошвой —

как елка — молодость моя.

1934

Прадед

Сосны падают с бухты-барахты,

расшибая мохнатые лбы,

из лесов выбегая на тракты,

телеграфные воют столбы.

Над неслышной тропою свисая,

разрастаются дерева,

дует ветра струя косая,

и токуют тетерева.

Дым развеян тяжелым полетом

одряхлевшего глухаря,

над прогалиной, над болотом

стынет маленькая заря.

В атом логове нечисти много —

лешаки да кликуши одни,

ночью люди не нашего бога

золотые разводят огни.

Бородами покрытые сроду,

на высокие звезды глядят,

молча греют вонючую воду

и картофель печеный едят.

Молча слушают: ходит дубрава —

даже оторопь сразу берет,

и налево идет, и направо

и ревет, наступая вперед.

Самый старый, огромного роста,

до бровей бородат и усат,

под усами, шипя, как береста,

ядовитый горит самосад.

Это черные трупы растений

разлагаются на огне,

и мохнатые, душные тени

подступают вплотную ко мне.

Самый старый — огромный и рыжий,

прадед Яков идет на меня

по сугробу, осиновой лыжей

по лиловому насту звеня.

Он идет на меня, как на муки,

и глаза прогорают дотла,

горячи его черные руки,

как багровая жижа котла.

— Прадед Яков… Под утро сегодня

здесь, над озером, Керженца близ,

непорочная сила господня

и нечистая сила сошлись.

Потому и ударила вьюга,

черти лысые выли со зла,

и — предвестница злого недуга —

лихоманка тебя затрясла.

Старый коршун — заела невзгода,

как медведь, подступила, сопя.

Я — последний из вашего рода —

по ночам проклинаю себя.

Я такой же — с надежной ухваткой,

с мутным глазом и с песней большой,

с вашим говором, с вашей повадкой,

с вашей тягостною душой.

Старый черт, безобразник и бабник,

дни, по-твоему, наши узки,

мало свиста и песен похабных,

мало горя, не больше тоски.

Вы, хлебавшие зелья вдосталь,

били даже того, кто не слаб,

на веку заимели до ста

щекотливых и рыжих баб.

Много тайного кануло в Каму,

в черный Керженец, в забытье,

но не имет душа твоя сраму,

прадед Яков — несчастье мое.

Старый коршун — заела невзгода,

как медведь, подступила, сопя.

Я — последний из вашего рода —

по ночам проклинаю себя.

Я себя разрываю на части

за родство вековое с тобой,

прадед Яков — мое несчастье, —

снова вышедший на разбой.

Бей же, взявший купца на мушку,

деньги в кучу,

в конце концов

сотню сунешь в церковную кружку:

— На помин убиенных купцов, —

а потом

у своей Парани —

гармонисты,

истошный крик —

снова гирями, топорами

разговоры ведет старик.

Хлещет за полночь воплем и воем,

вы гуляете — звери — ловки,

вас потом поведут под конвоем

через несколько лет в Соловки.

Вы глаза повернете косые,

под конец подводя бытие,

где огромная дышит Россия,

где рождение будет мое.

1934

Командарм

Вот глаза закроешь —

и полвека

на рысях, пройдет передо мной,

половина жизни человека,

дымной опаленная войной.

Вот глаза закроешь только —