Стихотворения. Поэмы. Драма - [66]

А в уши всё нашептывает кто-то,

Что краток день счастливой тишины:

Есть материнства женская работа

И есть мужской тяжелый труд войны.

Недаром сердце ныло, беспокоясь:

Она пришла, военная страда.

Сынка призвали. Дымный красный поезд

Увез его неведомо куда.

В тот день в прощальной суете вокзала,

Простоволоса и как мел бела,

Твоя сноха всплакнула и сказала,

Что от него под сердцем понесла.

А ты, очки связав суровой ниткой,

Гадала: мертвый он или живой?

И подолгу сидела над открыткой

С неясным штампом почты полевой.

Но сын умолк. Он в воду канул будто!

Что говорить? Беда приходит вдруг!

Какой фашист перечеркнул в минуту

Все двадцать лет твоих надежд и мук?

Твой мертвый сын лежит в могиле братской,

Весной ковыль начнет над ним расти.

И внятный голос с хрипотцой солдатской

Меня ночами просит: "Отомсти!"

За то, что в землю ржавою лопатой

Зарыта юность жаркая моя,

За старика, Что умер на Карпатах

От той же самой пули, что и я.

За мать, что двадцать лет, себе на горе,

Промаялась бесплодной маетой,

За будущего мальчика, что вскоре

На белый свет родится сиротой!

Ей будет нелегко его баюкать:

Она одна. Нет мужа. Сына нет…

Разбойники! Они убьют и внука —

Не через год, так через двадцать лет!..

И все орудья фронта, каждый воин,

Все бессемеры тыла, как один,

Солдату отвечают: "Будь спокоен!

Мы отомстим! Он будет жить, твой сын!

Он будет жить! В его могучем теле

Безоблачно продлится жизнь твоя.

Ты пал, чтоб матери не сиротели

И в землю не ложились сыновья!"

16–19 февраля 1944

Офицер

Нас подбили.

Мы сели в предутренний час

Возле Энска…

Кто мог нам помочь?

Одноглазый прожектор преследовал нас

И зенитки клевали всю ночь.

Я не знаю:

Как наш самолет сгоряча

Сделал этот последний прыжок?..

Перебитую ногу с трудом волоча,

Летчик встал

И машину поджег.

Кровь бежала ручьем по его сапогу,

Но молчал он,

Кудряв и высок.

И решили мы с ним

Не сдаваться врагу:

Лучше — смерть.

Лучше — пуля в висок.

У лесного болотца

Средь ветел густых

Инвентарь подсчитали мы наш:

Нож,

Кисет с табаком,

Бортпаек на двоих —

Вот и весь наш нехитрый багаж.

Мы склонились над картой,

Наш чайник остыл.

Мы следы от костра замели.

Кое-как смастерил я для друга костыль,

Вещи взял и промолвил:

"Пошли".

Мимо сёл и дорог

Мы брели стороной.

Шли неделю,

А фронт еще — где.

Нас не компас,

Нас сердце вело по родной

Путеводной кремлевской звезде.

А идти еще долго.

Не близок наш путь.

В дальний тыл мы слетели к врагу.

Николай стал садиться в пути отдохнуть.

"Подожди, — говорил, —

Не могу…"

На привалах сперва мы пивали чаек.

Но хоть сытной была наша снедь,

Вышел день —

И доели мы с ним бортпаек…

А нога его стала чернеть.

Он, бредя с костылем, бормотал:

"Чепуха".

Но я знал:

Выдыхается он.

Горсть в ладонях растертого прелого мха;

Вот и весь наш дневной рацион.

Как-то раз

В почерневших несжатых овсах

(Горько пахнут поля этих лет)

Показался седой ожиревший русак…

Торопясь, я достал пистолет.

Николай приподнялся,

Задержал перед выстрелом он.

"Погоди, — он сказал, —

Может, в смертном бою

Пригодится нам этот патрон…"

Он шагал через силу,

Небритый, в пыли,

С опустевшею трубкой в зубах.

В этот день мы последнюю спичку зажгли,

Раскурили последний табак…

"Видно, мне не дойти, — он сказал. —

Я ослаб,

Захворал, понимаешь…

Прости.

Отправляйся один.

Тебе надобно в штаб

Разведданные, друг, донести…"

Как сейчас это вижу:

Лежит он разут

(Больно было ему в сапоге),

И лиловые пятна гангрены ползут

По его обнаженной ноге.

Он лежит —

И в глазах его тлеет тоска:

Николай не хотел умирать.

"Я мечтал, — говорит он, —

Понянчить сынка,

Успокоить на старости мать…

Уходи же! —

Он мне приказал еще раз. —

Не ворчи.

Ты с уставом знаком?"

И тогда я впервые нарушил приказ

И понес его дальше силком.

Как я шел — я не помню!

Звенело в ушах…

Пересохло от жажды во рту…

Я присаживался отдохнуть, что ни шаг…

Задыхался в холодном поту…

В эту ночь я увидел, как села горят.

Значит, близко район фронтовой.

Как я ждал,

Чтобы первый советский снаряд

Просвистал над моей головой.

Вот в березу один угодил в стороне,

Рядом грохнул второй у ручья…

Я разрывы их слушал,

И чудилось мне,

Что меня окликают друзья.

Полдень был.

Я забрался в кустарник густой:

Под огнем не пойдешь среди дня.

Вдруг послышалось звонкое русское

"Стой!" —

И бойцы окружили меня…

Сколько сдержанной нежности в лицах родных.

Значит, смерть — позади!

Это — жизнь!..

"Дорогой!

Мы добрались с тобой до своих, —

Я шептал Николаю. —

Очнись!"

Я с земли его руку поднял,

Но она

Становилась синей и синей.

И была его грудь холодна-холодна,

Сердце больше не слышалось в ней…

Гроб его,

Караулом почетным храним,

Командиры к могиле несли,

И гвардейское знамя полка перед ним

Наклонилось до самой земли.

Это был мой товарищ.

Нет, больше:

Мой брат…

Разве можно таких забывать?

Я старухе его отослал, аттестат,

Стал ей длинные письма писать.

Я летаю.

Я каждою бомбой дотла

Разметаю блиндаж или дот.

Пусть она,

Как мужская слеза тяжела,

Все сжигает,

На что упадет.

Возвращаясь с бомбежки,

Я делаю круг

Над могилою в чаще лесной:

В той могиле лежит

Мой начальник и друг,

Офицер моей части родной.

1943

Баллада о старом замке

В денек

Золотой и нежаркий

Мы в панскую Польшу вошли

И в старом

Помещичьем парке

Охотничий замок нашли.

Округу

С готических башен

Его петушки сторожат.

Убогие шахматы пашен

Вкруг панского замка лежат.