Стихотворения, поэмы, 1924-1925 - [8]

от плеток

        всех Алихановых^*.

И дальше

      история наша

         хмура̀.

Я вижу^*

   правящих кучку.

Какие-то люди,

         мутней, чем Кура̀,

французов чмокают в ручку.

Двадцать,

        а может,

         больше веков

волок

   угнетателей узы я,

чтоб только

           под знаменем большевиков

воскресла

        свободная Грузия.

Да,

      я грузин,

      но не старенькой нации,

забитой

   в ущелье в это.

Я —

   равный товарищ

         одной Федерации

грядущего мира Советов.

Еще

   омрачается

         день иной

ужасом

   крови и яри.

Мы бродим,

      мы

         еще

         не вино,

ведь мы еще

      только мадчари^*.

Я знаю:

   глупость — эдемы и рай!

Но если

   пелось про это,

должно быть,

      Грузию,

         радостный край,

подразумевали поэты.

Я жду,

   чтоб аэро

          в горы взвились.

Как женщина,

      мною

         лелеема

надежда,

      что в хвост

         со словом «Тифлис»

вобьем

   фабричные клейма.

Грузин я,

       но не кинто^* озорной,

острящий

        и пьющий после.

Я жду,

   чтоб гудки

      взревели зурной,

где шли

      лишь кинто

         да ослик.

Я чту

   поэтов грузинских дар,

но ближе

        всех песен в мире,

мне ближе

          всех

          и зурн

             и гитар

лебедок

   и кранов шаири^*.

Строй

   во всю трудовую прыть,

для стройки

      не жаль ломаний!

Если

   даже

      Казбек помешает —

               срыть!

Все равно

        не видать

         в тумане.

[1924]

Тамара и Демон >*

От этого Терека

          в поэтах

            истерика.

Я Терек не видел.

         Большая потерийка.

Из омнибуса

      вразвалку

сошел,

   поплевывал

         в Терек с берега,

совал ему

        в пену

          палку.

Чего же хорошего?

         Полный развал!

Шумит,

   как Есенин в участке.

Как будто бы

      Терек

         сорганизовал,

проездом в Боржом,

         Луначарский.

Хочу отвернуть

          заносчивый нос

и чувствую:

      стыну на грани я,

овладевает

      мною

         гипноз,

воды

   и пены играние.

Вот башня,

      револьвером

            небу к виску,

разит

   красотою нетроганой.

Поди,

   подчини ее

         преду искусств —

Петру Семенычу

         Когану^*.

Стою,

   и злоба взяла меня,

что эту

   дикость и выступы

с такой бездарностью

         я

            променял

на славу,

       рецензии,

         диспуты.

Мне место

         не в «Красных нивах»,

               а здесь,

и не построчно,

          а даром

реветь

   стараться в голос во весь,

срывая

   струны гитарам.

Я знаю мой голос:

         паршивый тон,

но страшен

      силою ярой.

Кто видывал,

      не усомнится,

            что

я

   был бы услышан Тамарой.

Царица крепится,

         взвинчена хоть,

величественно

      делает пальчиком.

Но я ей

   сразу:

      — А мне начхать,

царица вы

          или прачка!

Тем более

         с песен —

            какой гонорар?!

А стирка —

      в семью копейка.

А даром

      немного дарит гора:

лишь воду —

      поди,

         попей-ка! —

Взъярилась царица,

         к кинжалу рука.

Козой,

   из берданки ударенной.

Но я ей

   по-своему,

         вы ж знаете как —

под ручку…

      любезно…

         — Сударыня!

Чего кипятитесь,

         как паровоз?

Мы

       общей лирики лента.

Я знаю давно вас^*,

         мне

            много про вас

говаривал

         некий Лермонтов.

Он клялся,

         что страстью

              и равных нет…

Таким мне

      мерещился образ твой.

Любви я заждался,

         мне 30 лет.

Полюбим друг друга.

         Попросту.

Да так,

   чтоб скала

         распостелилась в пух.

От черта скраду

         и от бога я!

Ну что тебе Демон?

            Фантазия!

            Дух!

К тому ж староват —

         мифология.

Не кинь меня в пропасть,

            будь добра.

От этой ли

      струшу боли я?

Мне

   даже

      пиджак не жаль ободрать,

а грудь и бока —

         тем более.

Отсюда

   дашь

      хороший удар —

и в Терек

       замертво треснется.

В Москве

        больнее спускают…

               куда!

ступеньки считаешь —

             лестница.

Я кончил,

         и дело мое сторона.

И пусть,

      озверев от помарок,

про это

   пишет себе Пастернак^*,

А мы…

   соглашайся, Тамара!

История дальше

          уже не для книг.

Я скромный,

      и я

         бастую.

Сам Демон слетел,

         подслушал,

               и сник,

и скрылся,

      смердя

         впустую.

К нам Лермонтов сходит,

            презрев времена.

Сияет —

       «Счастливая парочка!»

Люблю я гостей.

           Бутылку вина!

Налей гусару, Тамарочка!

[1924]

Гулом восстаний, на эхо помноженным >*

Гулом восстаний, на эхо помноженным,

Об этом дадут настоящий стих,

А я

    Лишь то, что сегодня можно,

Скажу о деле 26-ти

I

Нас

      больше европейцев —

            на двадцать сто.

Землею

   больше, чем Запад,

Но мы —

        азиатщина,

         мы —

            восток.

На глотке

        Европы лапа.

В Европе

        женщины

         радуют глаз.

Мужчины

         тают

         в комплиментных сантиментах.

У них манишки,

          у них газ.

и пушки

   любых миллиметров и сантиметров.

У них —

       машины.

         А мы

            за шаг,

с бою

   у пустынь

         и у гор взятый,

платим жизнью,

          лихорадками дыша.

Что мы?!

       Мы — азиаты.

И их рабов,

      чтоб не смели мычать,

пером

   обложил

          закон многолистый.

У них под законом

         и подпись

            и печать.

Они — умные,

      они — империалисты.