Стихотворения, не вошедшие в сборники - [22]

избраннику передает свое

старинное и благостное право

творить миры и в созданную плоть

вдыхать мгновенно дух неповторимый.

И вот они живут; всё в них живет —

привычки, поговорки и повадка;

их родина — такая вот Россия,

какую носим мы в той глубине,

где смутный сон примет невыразимых, —

Россия запахов, оттенков, звуков,

огромных облаков над сенокосом,

Россия обольстительных болот,

богатых дичью… Это всё мы любим.

Его созданья, тысячи людей,

сквозь нашу жизнь просвечивают чудно,

окрашивают даль воспоминаний, —

как будто впрямь мы жили с ними рядом.

Среди толпы Каренину не раз

по черным завиткам мы узнавали;

мы с маленькой Щербацкой танцевали

заветную мазурку на балу…

Я чувствую, что рифмой расцветаю,

я предаюсь незримому крылу…

Я знаю, смерть лишь некая граница;

мне зрима смерть лишь в образе одном:

последняя дописана страница,

и свет погас над письменным столом.

Еще виденье, отблеском продлившись,

дрожит, и вдруг — немыслимый конец…

И он ушел, разборчивый творец,

на голоса прозрачные деливший

гул бытия, ему понятный гул…

Однажды он со станции случайной

в неведомую сторону свернул,

и дальше — ночь, безмолвие и тайна…

<16 сентября 1928>

КИНЕМАТОГРАФ

Люблю я световые балаганы

всё безнадежнее и всё нежней.

Там сложные вскрываются обманы

простым подслушиваньем у дверей.

Там для распутства символ есть единый —

бокал вина, а добродетель — шьет.

Между чертами матери и сына

острейший глаз там сходства не найдет.

Там, на руках, в автомобиль огромный

не чуждый состраданья богатей

усердно вносит барышень бездомных,

в тигровый плед закутанных детей.

Там письма спешно пишутся средь ночи:

опасность… трепет… поперек листа

рука бежит… И как разборчив почерк,

какая писарская чистота!

Вот спальня озаренная. Смотрите,

как эта шаль упала на ковер.

Не виден ослепительный юпитер,

не слышен раздраженный режиссер;

но ничего там жизнью не трепещет:

пытливый гость не может угадать

связь между вещью и владельцем вещи,

житейского особую печать.

О да! Прекрасны гонки, водопады,

вращение зеркальной темноты.

Но вымысел? Гармонии услада?

Ума полет? О, Муза, где же ты?

Утопит злого, доброго поженит,

и снова, через веси и века,

спешит роскошное воображенье

самоуверенного пошляка.

И вот — конец… Рояль незримый умер,

темно и незначительно пожив.

Очнулся мир, прохладою и шумом

растаявшую выдумку сменив.

И со своей подругою приказчик,

встречая ветра влажного напор,

держа ладонь над спичкою горящей,

насмешливый выносит приговор.

10 ноября 1928

СТАНСЫ О КОНЕ

На полотнищах, озаренных

игрой малиновых лучей,

условный выгиб окрыленных

наполеоновых коней.

И цирковое полнолунье,

огромный снежный круп, оплот

сосредоточенной плясуньи;

песок, и музыка, и пот.

И всадник, по лесу спешащий,

седла поскрипыванье, хруст;

волною счастия шуршащий

по голенищу влажный куст.

И ты, лирическое имя

в газете уличной, скакун,

гнедым огнем летящий мимо

тобою вспыхнувших трибун.

И столь покорный конь манежный,

и Фальконетов конь живой.

Но самый жалостный и нежный,

невыносимый образ твой:

обросший шерстью с голодухи,

не чующий моей любви,

и без конца щекочут мухи

ресницы длинные твои.

26 ноября 1928

НА СМЕРТЬ Ю. И. АЙХЕНВАЛЬДА

Перешел ты в новое жилище,

и другому отдадут на днях

комнату, где жил писатель нищий,

иностранец с книгою в руках.

Тихо было в комнате: страница

изредка шуршала; за окном

вспыхивала темная столица

голубым трамвайным огоньком.

В плотный гроб судьба тебя сложила,

как очки разбитые в футляр…

Тихо было в комнате, но жило

в ней волненье, сокровенный жар.

Ничего не слышали соседи,

а с тобою голос говорил,

то как гул колышущейся меди,

то как трепет ласточкиных крыл,

голос муз, высокое веселье…

Для тебя тот голос не потух

там, где неземное новоселье

ныне празднует твой дух.

Берлин, 1929 г.

"Для странствия ночного мне не надо…"

Для странствия ночного мне не надо

   ни кораблей, ни поездов.

Стоит луна над шашечницей сада.

   Окно открыто. Я готов.

И прыгает с беззвучностью привычной,

   как ночью кот через плетень,

на русский берег речки пограничной

   моя беспаспортная тень.

Таинственно, легко, неуязвимо

   ложусь на стены чередой,

и в лунный свет, и в сон, бегущий мимо,

   напрасно метит часовой.

Лечу лугами, по лесу танцую —

   и кто поймет, что есть один,

один живой на всю страну большую,

   один счастливый гражданин.

Вот блеск Невы вдоль набережной длинной.

   Все тихо. Поздний пешеход,

встречая тень средь площади пустынной,

   воображение клянет.

Я подхожу к неведомому дому,

   я только место узнаю…

Там, в темных комнатах, все по-другому

   и все волнует тень мою.

Там дети спят. Над уголком подушки

   я наклоняюсь, и тогда

им снятся прежние мои игрушки,

   и корабли, и поезда.

20 июля 1929

ВОЗДУШНЫЙ ОСТРОВ

Средь пустоты, над полем дальним,

пласты закатных облаков

казались призраком зеркальным

океанических песков.

Как он блистает, берег гладкий,

необитаемый… Толчок,

дно поднимается под пяткой,

и выхожу я на песок.

Дрожа от свежести и счастья,

стою я, новый Робинзон,

на этой отмели блестящей,

пустой лазурью окружен.

И странно вспоминать минуту

недоумения, когда

нащупала мою каюту

и хищно хлынула вода;

когда она, вращаясь зыбко

в нетерпеливости слепой,

внесла футляр от чьей-то скрипки

и фляжку унесла с собой.

О том, как палуба трещала,