Стихотворения, не вошедшие в сборники - [25]

Он видел, как идет навстречу Тени,

И как вдвоем идут они туда,

Где он доселе не был никогда,

Но будет завтра с нею… «Что сказать

Привратнику? Он может помешать,

Как помешал не раз,— два раза,— Тени…

И все ж я поклялся — и мы пойдем!

Не я один, и не она — вдвоем!»

Дант делал множество предположений:

«Да вот: я попросту скажу ему,

Что к родичу пришел я своему.

Что он давно уж посылал за мной,

Он хочет повидаться, да и с той,

Которую я тоже взял с собой.

С ним сговоримся вмиг… Он даст совет…

Да, хорошо… А если вдруг да предка,

Столь славного,— пока еще там нет?

Вдруг он еще в Чистилище? Нередко

Ведь там сидят по пять и шесть столетий,

Пока не станут чистыми, как дети…

У предка ж знаменитого грехов

Немало было… Вот и не готов.

Не Дон-Жуана ль вызвать? О, скандал!

Его-то уж наверно не видал

Никто по тем местам, и не увидит.

Его привратник, верно, ненавидит…

Но — еврика! Нашел я наконец!

Я вызову синьору Беатриче.

История двух любящих сердец

Известна мне. А Беатриче — там,

Об этом предок мой поведал сам.

И хоть в лицо синьоры я не знаю,

Меж душами не много, ведь, различий,

И эту Биче тотчас угадаю.

Заступится она, и за ограду

Пройдем мы с Тенью, что одно и надо.

А там…» Он не додумал, засыпая

В мечтаниях о завтра и о рае.

2

Но это «завтра»… На него недаром

Ни рифм, ни ассонансов даже нет

(Что знает самый маленький поэт).

Без всякой связи с днем «сегодня»,— старым,—

Оно готовит новый, свой, привет.

Привет, как правило, всегда нежданный

И неприветливый, и нежеланный.

Мудрее не загадывать заране,

Чтоб «завтра» оставалось как в тумане.

В аду нет спешки: всё идет привычно,

Медлительно, и очень методично.

Столетия — и те в аду не прытки:

Не птицы, и не кони, а улитки.

Там неожиданного нет. Однако,

Здесь, на земле, случается и всяко.

Для мудрости был Данте слишком молод,

Но он стоял у самого преддверья.

Как иначе? Он знал уж адский холод,

И тьму. Он слышал голоса неверья…

Хоть многое ему и удавалось,

Но промахнуться все-таки сдучалось.

Тогда без жалобы, без лицемерья

Он в неудаче лишь себе винил,

А это очень прибавляет сил.

3

Вот так и утром, в тот же самый день,

Когда он с полной твердостью решил

Спуститься в ад опять, увидеть Тень,—

Он вспомнил вдруг… о чем совсем забыл,

Мечтаньями о рае очарован.

Забыл, что он… ведь он мобилизован!

А эти дни — он был лишь в отпуску.

Возможно ли, своим занявшись делом,

Такую вещь забыть,— и как посмел он?

Он чувствовал тяжелую тоску,

И даже стыд… Не пропустил ли срока?

Мог провести в аду, ведь, год он.

В волненьи, озабоченный глубоко,

Тотчас же бросился наш Данте вон.

Но, к счастью, не случилось ничего.

Должно быть, время сжалось для него,

И дни течения не изменили,—

По счету все остались, как и были.

И Данте вовремя пришел, как раз

В тот самый день и даже в тот же час,

Чтобы принять — он думал, искупленье

Вины своей — а принял назначенье,

И новое, которому был рад.

Он сразу позабыл и Тень, и ад.

Ему поручено святое дело,

И надо совершить его умело.

Италия… Она теперь такая,

Что не Флоренция, а вся родная.

Ведь Данте — летчик был, и очень ловкий,

Отлично знал воздушные уловки,

Уже имелось на его счету

Заслуг — да и порядочных!— немало.

Сбивал три авиона на лету,

А то и больше… Всякое бывало.

Когда он действовал, то времена

Немного, правда, были поспокойней.

Как жестоко горит теперь война!

Ну что ж, тем лучше, слаще и достойней

Тому, кто верный родине слуга,

Уничтожать и бить ее врага,

Храня Италию от разрушенья…

4

Вот Время, цепь свою сквозь жизнь влача,

Цепь, от которой нет у нас ключа,

Еще проволокло куда-то звенья…

О, как горит воздушная война!

Чем завершится, наконец, она?

Неаполь, Генуя… до Таормины —

Нет города, где б не было руины.

Не пощажен и вечный город Рим.

Где Данте наш? Уж жив ли он? Что с ним?

Он жив. За ним теперь уж целый ряд

Геройских подвигов… да и наград.

Сам Муссолини наградил его…

Но нам другое в Данте интересно:

Каким он стал? Что в сердце у него?

Конечно, чуждым это неизвестно,

Для них — лишь славный он герой. Но те,

Кто этого героя знал и ране,

Кто близок был живой его мечте,

Кто слышал разговоры в океане

И мог в Чистилище за ним идти,—

По тихому пустынному пути,—

И знать, какими увлечен он снами,—

Те догадаются о многом сами.

Вначале долг он исполнял беспечно,

Бесстрашно, жертвенно и безупречно.

Да, впрочем, так же делал и потом,

Когда беспечность уж иссякла в нем.

Он славою своей не дорожил:

Он просто — действовал. И просто — жил.

А жил теперь он днем и ночью — в шумах.

Притом в таких, каких никто и в думах,

В воображении, не представлял:

Различные — один в другой врывался,

Один в другой — и так наперерыв.

И с пулеметным стрекотом сливался

Упавших авионов острый взрыв.

И с диким лаем, в облака-подушки

Плевались ядрами в кого-то пушки.

И мерное жужжанье авиона

Не заглушало сдавленного стона.

И были это уж не шумы,— грохот,

Как пьяных дьяволов бесстыдный хохот,

Иль сатаны в проклятом вожделеньи…

Но Дант, как будто, не терял терпенья.

Всё так же он бесстрашен, горд и смел,

Всё так же точен, быстр его прицел,

Он бьет врага… И только всё суровей

Его глаза и сдвинутые брови.