Стихотворения - [29]

Мчатся страусы шумной нестройной толпою.

Не обгонит меня их вожак быстроногий,

Подъезжаю, – они отстают по дороге.

Дале мчусь. Птицы рвутся к воде замутненной.

Зоб раздут, клюв, над желтой водою склоненный,

Служит вестником жалкой их радости. Мнится,

На привале, шумя, караван суетится.

То в пески отбегут, то опять у колодца

Окружают кольцом своего полководца;

Наконец, из воды клювы крепкие вынув,

Удаляются, точно отряд бедуинов.

Мне подруга – сухая земля. Не впервые

Прижимать к ее лону мне плечи худые,

Эти тощие кости, сухие, как трости,

Что легко сосчитать, как игральные кости.

Снова слышу призывы военного долга,

Потому что служил ему верно и долго.

Как мячом, моим духом играет несчастье,

Плоть по жребию мне раздирают на части

Все недуги, сойдясь над постелью моею;

Неотступные беды мне виснут на шею;

Что ни день, как припадки горячки, без счета

За заботой меня посещает забота;

Надо мною, как скопище птиц над рекою,

Вьется стая тревог, не дает мне покоя,

Отмахнешься сто раз от крикливой их тучи,

Нападает опять караван их летучий…

В зной сную босиком по пескам этим серым,

Дочь пустыни – гадюка мне служит примером.

И в богатстве и в неге я жил от рожденья,

Но возрос – и окутал одеждой терпенья

Грудь, подобную львиной; и обувь упорства

Я надел, чтоб скользить по земле этой черствой.

В жгучий зной без палатки, в ночи без укрытья

Весел я, ибо жизни привык не щадить я.

В пору счастья излишеств бежал я сурово,

Не был пойман я леностью, пустоголовой.

Чутким ухом внимал ли я сплетне лукавой?

Клеветою боролся ли с чьей-нибудь славой?

Я ту черную ночь позабуду едва ли,

Столь холодную ночь, что арабы сжигали,

Греясь, луки свои и пернатые стрелы,

В бой спешил я средь мрака, могучий и смелый;

Пламень молний летел впереди как вожатый,

Были в свите моей гром и ужас крылатый.

Так – вдовство и сиротство посеял я щедро,

Ночь меня приняла в свои черные недра,

Утром я в Гумаизе лежал утомленный;

И бежала молва по стране опаленной.

Вражьи толпы шумели, друг друга встречая,

Вопрошала одна, отвечала другая:

«Вы слыхали, как ночью ворчала собака,

Словно дикого зверя почуя средь мрака

Иль услышав, как птица крылами взмахнула?

Заворчала собака и снова заснула…

Уж не Див ли столь многих убил, пролетая?

Человек?.. Нет, немыслима ярость такая…»

Днем, когда небосвод полыхал, пламенея,

И от зноя в пустыне запрыгали змеи,

Снял чалму и упал я на гравий кипящий.

Мне на темя обрушился пламень палящий,

Космы грязных волос залепили мне веки

Колтуном, благовоний не знавшим вовеки.

Жестко лоно пустыни, лежащей пред нами,

Словно кожа щита. И босыми норами

Я ее исходил без воды и без хлеба;

Видел скалы я там, подпиравшие небо,

И на скалы, как пес, я взбирался по щебню;

Видел я антилоп, посещавших их гребни.

В белоснежном руне, словно девушки в длинных

Белых платьях, стояли они на вершинах;

И, пока я взбирался, хватаясь за камни,

Стадо их без тревоги смотрело в глаза мне,

Будто я их вожатый с рогами кривыми…

То крестца своего он касается ими,

То за выступ скалы зацепясь на вершине,

Повисает на них в бирюзовой пустыне…

[1828]

АЛЬМОТЕНАББИ [4]

О, доколе топтать мне песчаные груды,

За высокими звездами мчаться в тревоге?

Звездам ног не дано, не устать им в дороге.

Как в степи устают человек и верблюды.

Смотрят звезды – и нет у них вежд воспаленных,

Словно тяжкие вежды скитальцев бессонных.

Лица наши обуглены солнцем пустынным,

Но не стать уже черными этим сединам.

Судия ли небесный к нам будет жесточе

Наших дольных, не знающих жалости судей?

Я не жажду в пути: дождь омоет мне очи

И воды мне оставит в дорожном сосуде.

Я верблюдов, не гневаясь, бью в назиданье:

Да поймут, что идут с господином в изгнанье.

Говорил я верблюдам, пускаясь в дорогу:

«Пусть нога подгоняет без устали ногу!»

И, покинув Египет, рванулся стрелою

Джарс и Аль-Элеми у меня за спиною.

Конь арабский за мною летит, но покуда

Голова его – рядом с горбами верблюда.

Знает стрелы дружина моя молодая,

Как ведун, что их сыплет на землю, гадая.

Воин снимет чалму – вьются волосы черной

Шелковистой чалмой, на ветру непокорной.

Первый пух над губою, – а если нагрянет

Свалит всадника наземь, коня заарканит.

Больше жданного воины взяли добычи,

Но несытую ярость я слышу в их кличе.

Мира, словно язычник, не хочет мой воин,

И, встречаясь с врагом, он, как в праздник, спокоен

Копья, в сильных руках заиграв на раздолье,

Научились свистеть, словно крылья сокольи,

А верблюды, хоть в пене, но жесткой стопою

Топчут Рогль и Янем, красят ноги травою.

От чужих луговин отдаляемся ныне,

Там – на дружеской – мы отдохнем луговине.

Нас не кормит ни перс, ни араб. Приютила

Дорогого султана Фатиха могила.

И в Египте подобного нет на примете,

И другого не будет Фатиха на свете.

Не имел ни сильнейших, ни равных по силе,

С мертвецами Фатих уравнялся в могиле.

Напрягал я мой взор, повторял его имя,

Мир пустым пребывал пред глазами моими.

И увидел я снова дороги начало,

Взял перо и вступил с ним в былую забаву;

Но перо языком своим черным сказало:

«Брось меня и мечом зарабатывай славу.

Возвращайся ко мне после трудного боя.

Меч прикажет – перо не запросит покоя».

Так перо наставляло меня в разговоре.

Нужно было б от глупости мне излечиться,

Не послушался я – и мой разум не тщится