Стихотворения и поэмы - [4]

Едва я только спрыгну с поезда,

мне ветер — словно пес — на грудь.

(«Едва я только спрыгну с поезда…»)

Иду я деревней,

и пахнет парным молоком.

Коровы качают рогов неуклюжие лиры.

(Приход скота)

Да и попробуй тут устоять, тем более что стихи Есенина читались в доме, книги поэта стояли на полке и были прекрасно известны Глебу Семёнову, стихи пленяли своей певучестью и образностью, а семейные разговоры были полны еще не потускневшими воспоминаниями о Есенине: от одного из первых его чтений в Петербурге, которое довелось еще в юности услышать матери Глеба Н. Г. Волотовой в салоне А. П. Философовой, где поэт несколько шокировал публику, произнеся для начала «Корова», сильно нажимая на «о» — и до трагического конца в «Англетере», где та же Н. Г. с ужасом наблюдала в щелку двери, как С. А. Семёнов, стоя на стуле, вынимал из петли повесившегося поэта, и голова Есенина доверчиво покоилась на его плече.

И все-таки, обращаясь к стихам первой книги поэта Глеба Семёнова, замечаешь, что при всей, в целом, их традиционности и вполне объяснимой зависимости от находок и открытий русской деревенской поэзии на рубеже XIX–XX веков, им нельзя отказать в зрелости, смелости и неожиданности некоторых образов:

Ходят, фыркают кони у древней горы,

и от лунного света их спины мокры…

(«По-над лесом спокойно проходит луна…»)

…и бабы в раздутых полотнах

плывут, как в волнах корабли.

(Перед дождем)

У жидких кленов

горлом

хлещет кровь…

(«В дремотный лес…»)

Заметно также и то, что если стихи и грешат заимствованиями, то автора не только и не столько пленяет певучесть Есенина, сколько, скажем, ярость и тяжеловесность Бориса Корнилова или глубокая философичность Николая Заболоцкого:

…такой благопристойный мир лесной

предстанет исковерканным тебе —

дыханьем голубой болотной астмы

и слизняковой жадностью в грибе.

Большую птицу маленькими ртами

смакует муравьиная орда.

Безводья всеобъемлющее пламя

живьем сжигает сердцевину дуба.

Поодаль возмужавшая вода

над почвою насильничает грубо.

В ногах у леса ползает трава

и, к солнцу заслоненному взывая,

уже едва жива, едва жива…

(«В дремотный лес…»)

То, что автор не идет по линии наименьшего сопротивления, а обращается к наиболее трудным образцам русской деревенской поэзии, заставляет обратить на него внимание. Разумеется, его деревенский мир не избежал идеализации, вполне понятной для совсем молодого человека, мир этот полон дорогих ему подробностей:

…где кот об ноги трется снова

и где, сощурившись хитро,

соломенный заслон от стужи

хозяин к раме прикрепит —

и сразу сделается уже

наш мир; пускай себе снаружи

морозит и метель кипит…

(Отрывок)

Иногда стих срывается на деревенский частушечный припев:

А в сугробе — воробей.

Эка жизнь короткая! —

Стайкой пой и стайкой пей,

а помрешь сироткою!

(Снежный сад)

Стихи в книге постепенно взрослеют, и автора уже увлекает глубина тютчевской лирики (см. «Бессмертие», № 36); в стихотворении «Заморозки» (№ 30) явственно слышны отзвуки «Умывался ночью на дворе» Осипа Мандельштама:

Нет, не уснуть, беда.

Выйду на спящий двор.

В бочке стынет вода,

синяя, как топор.

И покажется мне,

что, источая свет,

звезды лежат на дне

горстью мелких монет;

и что сам я стою,

словно мальчик из сна,

на неверном краю

ямы, где нету дна;

и сквозь бездонность лет,

через кромешность верст

вот уж лечу на свет

потусторонних звезд…

Вздрогну я оттого,

что неприметный ледок

бездну над головой

выдернет из-под ног.

Иногда картины природы рисуются в стихах прямо-таки эпическими красками:

…и воды ржавые,

и черствый горб земли,

рассохшийся от медленного зноя.

Но вот ударил дождь…

И чтобы не упасть,

деревья радостно схватились друг за друга,

зашлась трава

и, сдерживая страсть,

качнулась рожь упрямо и упруго,

и с шапкою в руках

старик застыл у плуга.

(Гроза)

Идут лишь косцы друг за другом,

мятежные травы тесня.

И в миг, когда ливень нахлынул,

когда прорвалась тишина —

последняя пала травина,

последняя встала копна!

(Перед дождем)

Застыв торжественно на взлете,

огромный трактор на бугре

стоял, как памятник работе.

(Трактор)

Так и напрашивается сравнение этого трактора, стоящего как памятник, с безнадежно-пессимистичными строчками одного из поздних стихотворений Глеба Семёнова его последней книги: «И трактор у дороги / поставь ржаветь без гнева» (№ 456). И хотя вполне справедливо было бы упрекнуть эту первую книгу в идеализации деревни (годы-то были страшные, 1930-е), но и в ней уже не так все оптимистично и светло, и чем дальше ее листаешь, тем зрелее и грустнее становятся стихи: «Печаль — как маленькая птица / в ладонях школьника — тиха» (№ 39), «Холода бежали из-под стражи / и ледком в колдобинах легли» (№ 47) «Далека дорога, далека. / Нелегка разлука, нелегка. / К сожаленью, мы не облака» (№ 50). Не обходится автор и без предчувствия грядущих военных испытаний: «Когда испуганною ранью / в шинели, в запахе ремней / однажды встанет расставанье / над спящей дочерью моей…» (№ 48).

* * *

Следующая книга стихов Глеба Семёнова «Воспоминания о блокаде» двадцать лет пролежала в черновых тетрадях[9]. И только летом 1961 года автор обращается к этим стихам. Толчком послужил, как объяснял сам Глеб Семёнов, тяжелый душевный кризис, вызванный и внешними обстоятельствами, и личными невзгодами. Кризис вновь опрокинул поэта в состояние жгучего одиночества и трагической покинутости, безвременья и безнадежности, сродни тем, что испытал он в 1941 году, и воспоминания о блокаде ожили в нем мучительно непотускневшими. Опять опустевший город, никого рядом — ни родных, ни любимой, ни друзей… Впрочем, я знаю еще один пример блокадника, который именно в 1961 году обратился к старым записям — это Л. Я. Гинзбург.