Стихотворения и поэмы - [24]

измерив жизнь на свой кривой аршин,

не верят люди в честные седины,

не замечают чистый след морщин.

...Отпела песни юность. Отмечталась.

Ушла моя жар-птица в перелет.

Уже сжимает чувства возмужалость

и сдержанность, холодная как лед.

Старухой стала девка-синеглазка,

в живой воде целебный дар исчез,

и не хватило хлеба старым сказкам,

чтоб верить им и требовать чудес.

И словно вовсе не было любимых,

живых девчат, не спящих до утра.

И надо вспомнить весны мне и зимы,

и подсчитать года свои пора...

1

Рожденный при царе, крещен в купели

в дому столетнем прадедов своих,

где входят в кровь, как воздух, с колыбели

желания, повадки, сказки их;

где по ночам — мы жались первым страхом —

выл домовой, яга стучалась в дом,

змей пролетал над крышей и с размаху

хлестал по окнам огненным хвостом;

где нам, мальчишкам, бабки нагадали:

по золотым жар-птицыным следам

за самым верным счастьем рваться в дали

к премудрым людям, к дивным городам,

людские притчи помнить слово в слово,

пройти всю землю вдоль и поперек,

добыть в бою из золота литого

заветный, непродажный перстенек.

С ним яд не травит, горе не калечит,

над ним ни жар, ни стужа не вольны.

Не страшно с ним идти врагам навстречу

и в мирный день, и в черный день войны;

с ним год от году ясный глаз яснее,

спокойней сердце, жилистей рука,

с ним человек в сто раз сильнее змея,

в сто раз бесстрашней лютого врага...

Но жили деды, старясь от безверья

в далекий мир чудесных небылиц,-

не довелось им рук обжечь о перья

никем еще не пойманных жар-птиц.

Из рода в род земной надел приемля,

хлеб добывая искони горбом,

с любовью деды веровали в землю,

всю жизнь лукаво сомневаясь в том,

чего нельзя доподлинно потрогать

сухой ладонью собственной руки,

не раз в уме жалеючи, что бога

им не пощупать... Руки коротки.

И, молча покоряясь божьей власти,

обид не причиняя никому,

не признавали счастья, кроме счастья

до ста годов прожить в своем дому,

не быть в боях, не мучиться разлукой,

тюрьмы не знать, не нашивать сумы

и ни мечтой, ни службой, ни наукой

не утруждать мужицкие умы.

Но помер дед. И, родом сиротея,

сыны его на кладбище снесли,

безбожники, вояки, грамотеи,

наследники его святой земли.

...И, может, деду в мертвом сне приснится,

как, чернозем отряхивая с рук,

в семнадцать лет, приметив след жар-птицы,

с его землей без слез прощался внук.

2

Есть города — из дерева и камня,

в рубцах и шрамах, с гарью вековой,

а нам пришлось вот этими руками

из вечных сплавов строить город свой.

По чертежам — чудесный, как из сказки,

рождением захватывая дух,

он дал нам всё — от хлебушка до ласки,

работу дал нам, каждому за двух.

Мы землю рыли, стены клали сами,

но не бывало случая у нас,

чтоб и во сне, закрытыми глазами

не видели мы даже в этот час

свой первый город, недоступный бурям,

никем еще не виданный вовек,

весь — без церквей, без кабаков, без тюрем,

без нищих, без бандитов, без калек.

И все-то в юности казалось проще:

и звезды ближе, и земля круглей,

весь мир, казалось, знали мы на ощупь,

едва приняв из рук учителей.

Надежный мир, где можем мы с порога,

впервые забывая детский страх,

потрогать небо — синее, без бога,

со смехом вспомнить о земных царях.

Где можно жить, как в самый светлый праздник,

по-русски настежь раскрывая дом,

любому гостю веря без боязни,

что он к тебе приходит не врагом.

Привычно наделяя черным цветом

бесцветное, слепое слово «враг»,

мы понимали, что живет он где-то,

со всех границ рванувшись к нам на шаг,

готовый юность выжечь, как проказу,

и не жалеть каленого свинца

для нас, еще не видевших ни разу

ни рук его, ни взгляда, ни лица.

Владея, будто змей, заморским миром,

он для убийц царем и богом стал.

Он звался папой, фюрером, банкиром

и величался оптом «капитал».

Казалось нам, по первому ненастью,

по страшным сказкам с детства он знаком

с железной головой, с гремучей пастью

и с огненным заморским языком;

с душою непроглядной, полной яда,

любого зверя лютого лютей,

дыханьем жгучим, ненавистью взгляда

он должен отличаться от людей.

Но в ясный день далекий гром не страшен,

и враг не страшен, издали грозя,

покуда по прямым расчетам нашим

кругом — одни надежные друзья,

покуда в женских ласках нет печали,

покуда мы при мысли о войне

невольно только сердцем подмечали,

кто будет в битвах с нами наравне,

кто сможет рядом впроголодь и в стужу

солдатскую поклажу перенесть,

кто песни любит, попусту не тужит,

горбом своим, как хлеб, добудет честь.

И как бы нас война ни разметала,

всю нашу юность в памяти храня,

товарищи мои, бойцы с Урала,

в боях бы поручились за меня.

Нам поровну приходится порою —

в полярный холод или в южный зной —

далекие огни Магнитостроя

припоминать с невольною слезой.

Нам поровну приходится, старея,

во сне ночами обходить с тоски

цеха свои, забои, батареи,

все уголки площадок заводских,

где мы работой славились когда-то,

где мы по суткам не знавали сна,

где жен себе сосватали без сватов,

от юности хмельные без вина;

где мы узнали, кровь смывая с кожи,

что кровный враг наш, тайный, но живой,

пробился к нам, нисколько не похожий

на все изображения его.

Невидимо, стоглазый и сторукий,

минуя все привады волчьих ям,

никем еще не признанный, гадюкой

он всюду полз за нами по пятам,

без свастики, без флагов, без орудий,