Стихотворения и поэмы - [20]

И скользкую панель, и взгляд

Украдкою на хлеб чужой и черствый.

Так женщина, целуя круглый лобик

Ребенка, плоть свою, не скажет, не припомнит,

Что содрогалась в напряженье страшном,

В мучительных усилиях рожденья.

Но грустно мне, что мы утратим цену

Друзьям смиренным, преданным, безгласным:

Березовым поленьям, горсти соли,

Кувшину с молоком, и небогатым

Плодам земли, убогой и суровой.

И посмеется внучка над старухой,

И головой лукаво покачает,

Заметив, как заботливо и важно

Рука сухая прячет корку хлеба.

<16 февраля 1920>

«На память о тяжелом годе…»

На память о тяжелом годе

Установи себе, народ,

Семь дней на память о свободе,

И передай из рода в род!

Разделишь хлеб скупою мерой;

От редких крох очистишь нож;

В печи остылой пепел серый

В который раз перевернешь.

И, как голодного волчонка,

Накормит сумрачная мать

Куском припрятанным ребенка,

Чтоб все исполнилось опять.

И пусть, огней не зажигая,

В дому, на площадях, народ

Следит, как сходит тьма ночная,

И в долгом мраке утра ждет.

<20 января — 6 марта 1921 >

«Слишком буйной весны…»

Слишком буйной весны

Нестерпим слепительный свет;

После стольких черных дней

Мы думали — солнца нет.

Мы думали: это полярный круг

Сомкнули ночь и зима,

Чтобы жизнью стала для нас

Дымных домов тьма.

Так для чего же колокола,

Чужая Пасха, май?

И несмолкаемый легкий звон

Птичьих пролетных стай?

Бедным глазам страшна,

Ты, — неожиданная весна!

<2-12 мая 1921>

Кровь и плоть

1-е Февраля

В поминовенный день я не приду, отец,

Туда, где мертвые оставлены живыми;

Враждебно место мне и страшен мне мертвец,

И Бога твоего я потеряла имя.

На непокрытый пол, без обуви, согбен,

Не сядет с нами гость как для молитвы надо.

Мужчины в доме нет, и как велит закон,

В знак траура никто не совершит обряда.

Но в зеркале моем тебя я узнаю, —

Не тень бескрылую нездешнего предела, —

Родную кровь, отец, живую плоть твою,

И ты живешь во мне, душа моя и тело.

Бессмертен ты во мне: я сыну передам

Усмешку, голос, взгляд, ресниц густые тени,

И глаз косой разрез, что переходит к нам

От матери твоей, от дальних поколений.

<16 февраля—6 марта 1921>

«Я не могу терпеть младенца Иисуса…»

Я не могу терпеть младенца Иисуса,

С толпой его святых, убогих и калек, —

Прибежище старух, оплот ханжи и труса,

На плоском образе влачащего свой век.

У Бога моего есть имена получше,

И имя, что никто произнести не мог,

И он несправедлив, Единый, Всемогущий.

Пристрастен и суров, как Всемогущий Бог.

На языке чужом Его неловко славлю,

Лишившего меня наследственной земли

За грех отцов моих тысячелетне давний.

Господь Израиля, припомни и внемли!

Я кровью связана не с этим желто-русым

Чужим подкидышем, распятым на кресте.

С Тобою, Саваоф, — не с бедным Иисусом

Мой предок, патриарх, боролся в темноте.

И сыну моему, рожденному в России,

Ты подтвердишь, Господь, заветный договор:

Для нас, нетерпящих пришествие Мессии,

Подделанное тем, среди Ливанских гор.

<13 октября 1920>

Шейлок

Пусть именем твоим гнушаются, Шейлок!

Пусть сманит дочь твою гуляка венецьянец!

Звон битого стекла и взломанный замок.

И дочь и золото! Червонцев звонкий танец…

На сцене христиан накрашенный актер

Пускай изобразит в потеху галерее

Твоих седых волос неслыханный позор

И рукоплещет смерд мучениям злодея —

Мы знаем точный вес, мы твердо помним счет;

Мы научаемся, когда нас научают.

Когда вы бьете нас, кровь разве не идет?

И разве мы не мстим, когда нас оскорбляют?

<9 декабря 1920>

«Досыта не могу, дитя…»

Досыта не могу, дитя,

Насытить алчущие губы.

Нет, не могу поверить я,

Что каждый день не день сугубый.

Все мимо. Длится только стих;

И тот, уже чужой, сверкает.

Я чувствую, из рук моих

Песок мгновений вытекает.

Боюсь и трепещу любя:

Минуте каждой жадно внемлю.

Мне страшно думать, что тебя

Уложат в ящик, скроют в землю.

От человечьего жилища

На отдаленное кладбище

Ведет поспешная стезя:

Быть мертвым средь живых нельзя.

<23 сентября 1920. 12-ая Рота >

Только в словах

«Только в снах еще ты настоящий…»

Только в снах еще ты настоящий,

Только в скудных и таких коротких…

Две луны сияют в синей чаще,

Ветер с моря в белых папильотках.

Было ли когда-нибудь такое

Опьяняющее дух волненье —

В беспокойно сладостном покое

Чувствую твое прикосновенье.

Милый — ты, но кто мне скажет, кто ты,

Что за город здесь, и как я знаю

Этот дом и сад, и там, у поворота,

Белых птиц взлетающую стаю…

<Сентябрь 1919>

Ревность

Ты спишь утомленный, чужой и красивый;

Ты крепкие видишь и теплые сны.

В холодном стекле на снегу переливы

Огромной, ущербной и красной луны.

Над сердцем любовника, злая подруга,

Ревниво я бодрствую ночь напролет.

Наушница злобная, зимняя вьюга

Враждебные, древние песни поет.

Ты дар драгоценный, мне отданный Богом,

Ты стал безраздельным владеньем моим, —

Но ты мне изменишь за этим порогом

Улыбкой, и взглядом, и телом твоим.

И где-то живет, и смеется, и дышит,

И как я еще не убила ее —

Другая, чужая, что зов твой услышит,

И с кем ты обманешь безумство мое.

<Декабрь 1919>

«За окном ночного бара…»

За окном ночного бара

Яркий свет калильных дуг.

За ночной, ночная пара…

Жизнь иная, тесный круг.

Дня не будет, будут ночи.

Ты узнаешь — жизнь проста;

Подрисованные очи,

Воспаленные уста.

Что, скажи, случилось с нами —

Иль любовь водила нас

С черно-синими кругами