Стихотворения и поэмы - [13]

И свет от лампы над столом

Струит покой и мир, —

то судьба второго неотвратима:

А тот, как сорная трава,

Растет на пустырях.

Таит ребячья голова

Обиды, злобу, страх.

Нэповское время действия обозначено не газетными ориентирами, а видением автора:

И снова всё, как было встарь:

Вернулся хлеб, вернулся псарь, —

которое уже в 1935-м не устроит цензуру.

Дальнейший сюжет прост, как американское кино, — приходит день, когда парень-бандит, под караулив лично ему незнакомого сына «счастливой жены», сражает его ударом ножа, и что с того, что сам гибнет от рук милиции?

И легче ли тебе, сестра,

Что и того, убийцу, — тоже

Шесть пуль законных спать уложат

На снег тюремного двора?

Полонскую, растившую сына и озабоченную его судьбой, такой сюжет занимал и пугал своей реальностью, она отразила, вместе с тем, одну из социальных проблем страны, вышедшей из гражданской войны, — проблему, разрешенную потом жестоко, но без устранения ее корней.

Несколько стихотворений «Упрямого календаря» написаны на литературные темы; например, «Прощальная ода» с ее благодарным возвращением к годам парижской юности:

Кто стар и бессилен и духом нищ,

Лишь тот от тебя отречется, Париж, —

с полным осознанием невозвратности беспечной эпохи:

Мы в непраздный вступаем век.

К чему лицемерить? Прощай навек…

(Ставшая несбыточной мечта снова повидать Париж не оставляла Полонскую до самой смерти). В «Упрямый календарь» не были включены ежегодные Серапионовские оды, но вошли стихи памяти одного из самых талантливых и любимых ею Серапионов Льва Лунца («А он здесь был милее всех, / Был умный друг, простой дружок»), имя которого будет через двадцать лет заклеймено в ждановском докладе и на много лет напрочь исчезнет со страниц советских изданий; между тем, и в 1920-е честный разговор о Лунце требовал тона и качеств, которые постепенно выветривались из жизни:

Достанем из-под спуда…

Усмешку, дерзость, удаль…

Впрочем, и голос новой Полонский пробивался в «Упрямом календаре» в нестареющих строках 1924 года:

Страна казарм, страна хоругвей.

Доска, готовая к резьбе…

Не те проступят буква к букве.

Республика, в твоем гербе.

Но смыв державства завитушки —

«Империя! Россия! Рим!», —

Мы перепишем имя — «Пушкин»

И медь, как память, протравим.

(«Имя»)

Говоря об «Упрямом календаре», обратим внимание и на фактически последнее обращение Полонской к «родовой» теме — не в антифашистском (что приглушенно еще встретится в книге «Времена мужества»), а в национальном смысле. Это стихотворение «Встреча» (1926–1927 гг.), сюжет которого вполне бытовой: утром, по дороге на работу, на бегу, останавливает автора голос старой нищенки, просящей на идиш милостыню. Голос этот вызывает недоумение и вопрос:

— Старуха, как в этой толпе чужих

Меня ты узнала, полуслепая?

ведь мне не понять бормотаний твоих.

Ведь я же такая, как те, они, —

Сухая, чужая, чужая.

Вопрос и ответ, сочиненные Полонской, наш, думать, и были содержанием стихотворения:

— Есть, доченька, верные знаки у нас,

Нельзя ошибиться никак.

У девушек наших печальный глаз,

Ленивый и томный шаг.

И смеются они не так, как те, —

Открыто в своей простоте, —

Но как луна из-за туч блестит,

Так горе в улыбке у них сидит.

Характерно, что, когда Полонская вложила листок с этим стихотворением в письмо Илье Эренбургу, он, прочитав его, безусловно и сразу отверг, о чем строго написал ей из Парижа (24 сентября 1927 г.), используя характерный для него эвфемизм: «К халдеям прошу относиться критически и любить их предпочтительно в теории (это и о стихотворении и о палестинской теме)»[75]. Полонская стояла на своем, и в 1935-м это стихотворение включила в книгу «Года» — в последний раз…

Рецензируя «Упрямый календарь», Ин. Оксенов писал: «Полонская и в своем новом сборнике остается верной своим прежним поэтическим традициям — позднего акмеизма с некоторым влиянием Блока и Тихонова. <…> Наиболее глубокие стихи Полонской касаются темы социального возмездия»[76]. Критик «Красной нови» находил в «Упрямом календаре» «две противоречивых тенденции: с одной стороны, стихийное устремление к революции, желание стать ее певцом; с другой — в ряде ее произведений намечается типичный образ деклассированного попутчика, принявшего революцию, но сохранившего в то же время довольно отчетливо проступающие черты богемского анархизма»[77]. Этим анархизмом, по его мнению, особенно заражена была поэма «В петле», где «бандитский акт Пантелеева превращен автором в акт революционного террора»[78]. Однако время еще позволяло видеть, что — в «художественном отношении Полонская — поэт большой выразительной силы и (кроме некоторых “ахматовских” тенденций) поэт чрезвычайно самобытный[79].

Отметим еще одно суждение о книге «Упрямый календарь» — ее достоинства в новую политическую нюху (1935) критику «Литературного Ленинграда» виделись лишь в том, что «Полонская рассталась здесь с мистикой “крови" и “рода”, порвала с поэтикой реакционного примитивизма неоакмеистов. Выходом из нео-акмеистического тупика явился сюжетный стих»[80]. При этом дальше критик сообщал, что сюжетный стих Полонской «никак не отражает решающих конфликтов эпохи»…

О Полонской времени «Упрямою календаря» критик Михаил Беккер, не знавший ее внутренней ситуации, писал, основываясь на се стихах: «У Полонской суровый взор. Эта суровость становится особенно очевидной, когда сравниваешь ее с Верой Инбер. Инбер легко улыбается, когда она смотрит на вас. Полонская смотрит, чуть насупив брови. Инбер легко несется по комнате, мило и забавно рассказывая о пустяках. У Полонской решительная, мужественная походка. Инбер игрива, чуть-чуть кокетлива. Полонская чересчур прямолинейна. Мы не выдумываем, не импровизируем. Эти черты подсказываются лежащей перед нами книгой — “Упрямый календарь”»