Стихотворения. Четыре десятилетия - [23]

Где-нибудь провисать среди розовых клумб и самшита,

А не здесь, на ветру, словно видеть морскую скалу, корабли

И морскую волну так уж важно, – соткал деловито

И, увы, нерасчётливо дивную, тонкую сеть

 Меж двух прутьев железных.

Что, приятно сновать по стежкам нитяным и висеть

Выше всех? Сколько сил, сколько хищных трудов бесполезных!

Должен быть же какой-то искусству предел!

 Золотая, слепая зараза…

Паутинка дрожит, как оптический чудный прицел

Для какого-то тайного, явно нездешнего глаза.

Замер… серенький, впроголодь, трудно живущий… рывком

Пробежал. Вот меня-то как раз и не нужно бояться!

 Не смахну рукавом.

Неприметное, как я люблю тебя, тихое братство!

* * *

За дачным столиком, за столиком дощатым,

В саду за столиком, за вкопанным, сырым,

За ветхим столиком я столько раз объятым

Был светом солнечным, вечерним и дневным!

За старым столиком… слова своё значенье

Теряют, если их раз десять повторить.

В саду за столиком… почти развоплощенье…

С каким-то Толиком, и смысл не уловить.

В саду за столиком… А дело в том, что слишком

Душа привязчива… и ей в щелях стола

Все иглы дороги, и льнёт к еловым шишкам,

И склонна всё отдать за толику тепла.

* * *

В объятьях августа, увы, на склоне лета

В тени так холодно, на солнце так тепло!

Как в узел, стянуты два разных края света:

Обдало холодом и зноем обожгло.

Весь день колышутся еловые макушки.

Нам лень завещана, не только вечный труд.

Я счастлив, Дельвиг, был, я спал на раскладушке

Средь века хвойного и темнокрылых смут.

Как будто по двору меня на ней таскали:

То я на солнце был, то я лежал в тени,

С сухими иглами на жёстком одеяле.

То ели хмурились, то снились наши дни.

Казалось вызовом, казалось то лежанье

Безмерной смелостью, и ветер низовой

Как бы подхватывал дремотное дыханье,

К нему примешивая вздох тяжёлый свой.

* * *

 В лазурные глядятся озера…

 Тютчев

В лазурные глядятся озера́

Швейцарские вершины, – ударенье

Смещённое нам дорого, игра

Споткнувшегося слуха, упоенье

Внушает нам и то, что мгла лежит

На хо́лмах дикой Грузии, холмится

Строка так чудно, Грузия простит,

С ума спрыгну́ть, так словно шевели́тся.

Пока ещё язык не затвердел,

В нём ре́звятся, уча пенью́ и вздохам,

Резе́да и жасмин… Я б не хотел

Исправить всё, что собрано по крохам

И ластится к душе, как облачко́,

Из племени духо́в, – её смутивший

Рассеется призра́к, – и так легко

Внимательной, обмолвку полюбившей!

* * *

В любительском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи.

А хор за стеной в помещенье поёт, заглушая стихи,

И то ли стихи не без фальши иль в хоре, фальшивя, поют,

Но как-то всё дальше и дальше от мельниц, колёс и запруд.

Что музыке жалкое слово, она и без слов хороша!

Хозяина жаль дорогого, что, бедный, живёт, не спеша,

Меж тем, как движенье, движенье прописано нам от тоски.

Всё благо: и жалкое пенье, и рифм неумелых тиски.

За что нам везенье такое, вертлявых плотвичек не счесть?

Чем стихотворенье плохое хорошего хуже, бог весть!

Как будто по илу ступаю в сплетенье придонной травы.

Сказал бы честно: не знаю, – да мне доверяют, увы.

Уж как там, не знаю, колёса, немецкую речку рыхлят,

Но топчет бумагу без спроса стихов ковыляющий ряд, –

Любительское сочиненье при Доме учёных в Лесном,

И Шуберта громкое пенье в соседнем кружке хоровом.

ВОСПОМИНАНИЯ

Н. В. была смешливою моей

подругой гимназической (в двадцатом

она, эс-эр, погибла), вместе с ней

мы, помню, шли весенним Петроградом

в семнадцатом и встретили К. М.,

бегущего на частные уроки,

он нравился нам взрослостью и тем,

что беден был (повешен в Таганроге),

а Надя Ц. ждала нас у ворот

на Ковенском, откуда было близко

до цирка Чинизелли, где в тот год

шли митинги (погибла как троцкистка),

тогда она дружила с Колей У.,

который не политику, а пенье

любил (он в горло ранен был в Крыму,

попал в Париж, погиб в Сопротивленье),

нас Коля вместо митинга зазвал

к себе домой, высокое на диво

окно смотрело прямо на канал,

сестра его (умершая от тифа)

Ахматову читала наизусть,

а Боря К. смешил нас до упаду,

в глазах своих такую пряча грусть,

как будто он предвидел смерть в блокаду,

и до сих пор я помню тот закат,

жемчужный блеск уснувшего квартала,

потом за мной зашёл мой старший брат

(расстрелянный в тридцать седьмом), светало…

1979

И В СКВЕРИКЕ ПОД ВЯЗОМ…

Бог, если хочешь знать, не в церкви грубой той

С подсвеченным её резным иконостасом,

А там, где ты о нём подумал, – над строкой

Любимого стиха, и в скверике под вязом,

И в море под звездой, тем более – в тени

Клинических палат с их бредом и бинтами.

И может быть, ему милее наши дни,

Чем пыл священный тот, – ведь он менялся с нами.

Бог – это то, что мы подумали о нём,

С чем кинулись к нему, о чём его спросили.

Он в лёд ввергает нас и держит над огнём,

И быстрой рад езде в ночном автомобиле,

И может быть, живёт он нашей добротой

И гибнет в нашем зле, по-прежнему кромешном.

Мелькнула, вся в огнях, – не в церкви грубой той,

Не только в церкви той, хотя и в ней, конечно.

Старуха, что во тьме поклоны бьёт ему,

Пускай к себе домой вернётся в умиленье.

Но пусть и я строку заветную прижму

К груди, пусть и меня заденет шелестенье

Листвы, да обрету покой на полчаса

И в грозный образ тот, что вылеплен во мраке,

Внесу две-три черты, которым небеса,