Стихотворения. Четыре десятилетия - [16]

И строки увлажнил туманом и волнами?

Я вижу, как его внимательно прочёл

Курчавый ученик с блестящими глазами

И перенял любовь к шершавым берегам

Полуденной земли и мокрой парусине,

 И мраморным богам,

И пламенным лучам, – нам тёмной половине.

На тёмной, ледяной, с соломой на снегу,

С визжащими во тьме сосновыми санями…

А снился хоровод на ласковом лугу,

 Усыпанном цветами,

И берег, где шуршит одышливый Эол,

 Где пасмурные тени

Склоняются к волне, рукой прижав подол,

Другою – шелестя в курчавящейся пене.

И в ритмике совпав, поскольку моря шум

Подсказывает строй, и паузы, и пенье,

 Кто более угрюм? –

Теперь не различить, – вдохнули упоенье,

И негу, и весну, и горький аромат,

И младший возмужал, а старший – задохнулся,

 Как будто выпил яд

Из борджиевых рук – и к жизни не вернулся.

Но с нами – дивный звук, таинственный мотив.

Столетие спустя очнулась флейта эта!

Ведь тот, кто хвалит жизнь, всегда красноречив.

Бездомная хвала, трагическая мета.

Бессонное, шуми! Подкрадывайся, бей

В беспамятный висок горячею волною,

 Приманивай, синей,

Как призрак дорогой под снежной пеленою.

* * *

Мы спорили, вал белопенный был нашему спору под стать,

Что нищие духом блаженны и как эту фразу понять?

И я говорил, что как дети в неведеньи сердцем чисты,

Как солнцем нагретые сети и дикие эти кусты,

Лазурная в море полоска и донная рыжая прядь,

Что я бы хотел у киоска с похмелья за пивом стоять.

А ты говорила, что мрачный, стоящий за пивом с утра,

Как лист измождённый табачный, как жёсткая эта кора,

Как эти кусты у обрыва с обломанной ветвью сухой –

То встречного ветра пожива, то вздыбленной гривы морской,

Что жить ещё горше на свете, когда не осмыслить утрат,

А дети… ты вспомни, как дети на взрослые царства глядят!

* * *

На паутину похоже с такой высоты

Море, судёнышки в нём, словно чёрные мухи,

Вязнут, запутавшись… Смотрим на них сквозь кусты.

Ветер, как жук, завывает, ворочаясь в ухе.

Море с такой высоты… На такой высоте

Жить бы, и письма писать, и качаться в качалке,

Как на балконе, как в утлом вороньем гнезде,

В ласточкином, глинобитном, прилепленном к балке.

Море с такой высоты… Я хотел бы обнять

Всех, голова моя кружится, на опьяненье

Это похоже… и облачным клочьям под стать

Пена белеет, как сброшенное оперенье.

Что там, побоище? Может быть, линька в раю?

Странно, что соль к этим взбитым подмешана сливкам.

Всё, что кричу, ветром сорвано, всё, что пою, –

Ласточке трудно судить в небесах по обрывкам.

ПЧЕЛА

Пятясь, пчела выбирается вон из цветка.

Ошеломлённая, прочь из горячих объятий.

О, до чего э эта жизнь хороша и сладка,

Шёлка нежней, бархатистого склона покатей!

Господи, ты раскалил эту жаркую печь

Или сама она так распалилась – неважно,

Что же ты дал нам такую разумную речь,

Или сама рассудительна так и протяжна?

Кажется, память на время отшибло пчеле.

Ориентацию в знойном забыла пространстве.

На лепестке она, как на горячей золе,

Лапками перебирает и топчется в трансе.

Я засмотрелся – и в этом ошибка моя.

Чуть вперевалку, к цветку прижимаясь всем телом,

В жёлтую гущу вползать, раздвигая края

Радости жгучей, каленьем подёрнутой белым.

Алая ткань, ни раскаянья здесь, ни стыда.

Сколько ни вытянуть – ни от кого не убудет.

О, неужели однажды придут холода,

Пламя погасят и зной этот чудный остудят?

* * *

Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом

Волоокой сирени, что большего счастья не надо:

Куст высок, и на столик ложится пятно за пятном.

Ах, какая пятнистая, в мелких заплатах прохлада!

Круглый мраморный столик не лёд ли сумел расколоть,

И как будто изглодана зимнею стужей окружность.

Эта тень так прекрасна сама по себе, что Господь

Устранился бы, верно, свою ощущая ненужность.

Боже мой, разве общий какой-нибудь замысел здесь

Представим, – эта тень так привольно и радостно дышит,

И свежа, и случайность, что столик накрыт ею весь,

Как попоной, и ветер сдвигает её и колышет,

А когда, раскачавшись, совсем её сдёрнет – глаза

Мы зажмурим на миг от июньского жёсткого света.

Потому и трудны наши дни, и в саду голоса

Так слышны, и светло, и никем не задумано это.

БОГ С ОВЦОЙ

Бог, на плечи ягнёнка взвалив,

По две ножки взял в каждую руку.

Он-то вечен, всегда будет жив,

Он овечью не чувствует муку.

Жизнь овечья подходит к концу.

Может быть, пострижёт и отпустит?

Как ребёнка, несёт он овцу

В архаичном своём захолустье.

А ягнёнок не может постичь,

У него на плече полулёжа,

Почему ему волны не стричь?

Ведь они завиваются тоже.

Жаль овечек, барашков, ягнят,

Их глаза наливаются болью.

Но и жертва, как нам объяснят

В нашем веке, свыкается с ролью.

Как плывут облака налегке!

И дымок, как из шерсти, из ваты.

И припала бы к Божьей руке,

Да все ножки четыре зажаты.

* * *

Почему одежды так темны и фантастичны?

Что случилось? Кто сошёл с ума?

То библейский плащ, то шлем. И вовсе неприличны

Серьги при такой тоске в глазах или чалма!

Из какого сундука, уж не из этого ли, в тщетных

Обручах и украшеньях накладных?

Или все века, художник, относительны, – и, бедных,

Нас то в тогу наряжают, то мы в кофтах шерстяных?

Не из той ли жаркой тьмы приводят за руку в накидке,

Жгучих розах, говорят: твоя жена.

Ненадёжны наши жизни, нерасчётливы попытки

Задержаться: день подточен, ночь темна.