Стихотворения, 1838–1850 гг. - [16]

И я внимал словам ласкательно суровым;

Ловила их душа пленённая моя;

Я им внимал – и с каждым словом

Я крепнул думою и мужественнел я;

И после видел я прозревшими очами,

Как головы других покорности в залог,

У ног красавицы простёртыми кудрями

Сметали пыль с прелестных ног.

Пустой надеждою питался каждый данник,

А я стоял вдали – отвергнутый избранник.

Чёрный цвет

В златые дни весенних лет,

В ладу с судьбою, полной ласки

Любил я радужные краски;

Теперь люблю я чёрный цвет.

Люблю я чёрный шёлк кудрей

И чёрны очи светлой девы,

Воззвавшей грустные напевы

И поздний жар души моей.

Мне музы сладостный привет

Волнует грудь во мраке ночи,

И чудный свет мне блещет в очи,

И мил мне ночи чёрной цвет.

Темна мне скудной жизни даль;

Печаль в удел мне боги дали —

Не радость. Чёрен цвет печали,

А я люблю мою печаль.

Иду туда, где скорби нет,

И скорбь несу душою сильной,

И милы мне – приют могильной

И цвет могильный, чёрный цвет.

Перед бокалами

Кубки наполнены. Пена, как младость,

Резвится шумно на гранях стекла.

Други! Какая ж внезапная радость

Нас на вакхический пир собрала?

Радость? – О нет! Если б с горнего неба

Луч её в сердце случайно запал —

Прочь все напитки, хотя бы нам Геба

Вышла поднесть олимпийский фиал!

Прочь! Не хотим! Оттолкнём её дружно!

Радостью дух наш да полнится весь!

Двух упоений сердцу не нужно;

Вкусу обидна преступная смесь.

Если ж кто может струёй виноградной,

Бурно – кипящей и искристо – хладной,

Радость усилить и, грудь пламеня,

Сердцу подбавить вящую сладость, —

Други! То бедная, жалкая радость;

Радость такая – горю родня.

Кубки высокие, полны шипенья,

Блещут, – и круг умножается наш.

Други! Ужели в бедах утешенья

Ищем мы ныне на празднике чаш?

Нет! – лютой горести зуб всегрызущий

Душу терзал бы средь оргии пуще.

Духа в печали вино не свежит:

Злая настигнет и злобно укусит,

Если кто в битве с судьбиною трусит

И малодушно за чашу бежит.

Сердцу покоя вином не воротишь:

Горе увидишь и в самом вине;

С каждою каплею горе проглотишь,

Выпьешь до капли, а горе на дне.

Над ж кто в страхе над жизненным морем

Дух врачевал свой кипучим клико, —

Други, поверьте, тот хвастал лишь горем,

Скорби не знал, не страдал глубоко.

нет! Мы не в радости, мы и не в горе

Действуем видно в сём дружном соборе:

Жизнь мы сухую сошлись окропить

и потому равнодушно, спокойно,

Так, как мужам средь беседы пристойно,

Будем степенно, обдуманно пить!

Устарелой красавице

Пережила, Аглая, ты

Младые, розовые лета,

Но и теперь цела примета

Твоей минувшей красоты,

Достойно звучного напева;

Сгубило время наконец

Твой прежний скипетр и венец.

Но и без них ты – королева!

И, обходя цветущих дев,

Красе их лёгкой не во гнев,

Знаток изящного, глубоко

О дольной бренности скорбя,

Своё задумчивое око

Возводит часто на тебя.

Так храма славного руины

Наш останавливают взор

Скорей, чем мелкие картины

И зданья лёгкого в узор.

Блеск отнят; краски отлетели:

Всё ж этот мрамор – Парфенон,

Где ж слава спит былых времён,

Гнездясь в кудрявой капители

Между дорических колонн.

И тщетно всё

Казалось мне: довольно я томился.

Довольно мне, сказал я, милых петь!

Мой день любви навеки закатился —

И – бог с ним! Пусть! его о нём жалеть?

Пришла пора степенного раздумья;

Довольно мне струной любви бренчать

И титулом торжественным безумья

Ребяческую глупость величать!

Заветных ласк вовек не удостоен,

Я начал жить без тайных сердца смут,

Бесстрастно – твёрд, безрадостно – спокоен…

Что счастье? – Вздор! – Без счастия живут.

Я забывал минувшие страданья,

И молодость отправя в тёмну даль,

Я ей сказал: «прости» – не «до свиданья!»

Нет, – мне тебя, напрасная, не жаль.

Я оценил и тишь уединенья,

Отрадный сон и благодатный труд,

И в тайный час слезами вдохновенья

Я доливал мой жизненный сосуд.

Без бурого, мучительного пылу

Я созерцал все мира красоты

И тихую высматривал могилу, —

Венок и крест… и вдруг явилась ты!

И долго я упорствовал безмолвно,

Пред чувствами рассудка ставил грань,

И к сердцу я взвывал: ну, полно, полно!

Не стыдно ли? – Уймися, перестань!

И холодом притворного бесстрастья

Я отвечал вниманью твоему;

Замкнув глаза перед улыбкой счастья,

Я всё хотел не верить ничему.

И тщетно всё: я трепетного сердца

Угомонить, усовестить не мог.

И тщетно всё: под маскою безверца

Луч веры тлел и сказывался бог.

Кокетка

С какой сноровкою искусной

Она, вздыхая тяжело,

Как бы в задумчивости грустной,

Склонила томное чело

И, прислонясь к руке уныло

Головкой хитрою своей,

Прозрачны персты пропустила

Сквозь волны дремлющий кудрей,

Храня средь бального сиянья

Вид соблазнительный страданья!

Но вихрем вдруг увлечена,

Стреляя молниями взгляда,

С немым отчаяньем она

Летит в Харибду галопада,

Змеёю гнётся в полкольца,

Блестит, скользит, мелькает, вьётся

И звонко, бешено смеётся,

Глотая взорами сердца;

И вьются в ловком беспорядке

И шепчут шорохом надежд

Глубокомысленные складки

Её взволнованных одежд.

За что ж прелестницу злословью

Ты предаешь, о злобный свет?

Добыт трудом и куплен кровью

Венок нелёгких ей побед.

В сей жизни горестной и скудной

Она свершает подвиг трудный:

Здесь бледность ей нужна была

И вот – она себя терзала,

Лишала пищи, сна не знала

И оцет с жадностью пила.

Там – в силу нового условья

Цвет яркой жизни и здоровья

Ей был потребен – между тем