— Знаешь, папа, мне они все нравятся. Мне нравится, что плющ закрывает пещеру, сосны наклоняются, а пещера таится. Мне ручей тоже нравится, потому что он сперва нашумел, сделал себе русло, а потом угомонился и потек. Сказать даже по правде, так больше всего нравится пещера.
— Иными словами, тебе нравятся действия наших героев. И ты, мой дружок, права, потому что в действии открывается связь. Ежели оно есть, значит, и связь есть. А найдем связь, найдем и целое. Пещера же тебе потому нравится, что в ней-то, может быть, наша идея и зарыта.
— Почему ж именно в ней зарыта?
— А потому, что всех остальных мы видим и знаем, что они делают. А про пещеру ничего не знаем, кроме того, что она таится.
— Фу, папа, замолчи, ты мне на нервы действуешь! — Руся схватила отца за шею, делая испуганные глаза.
Но Петр Петрович был охвачен охотничьей горячкой. Он укоризненно поглядел на Русю и задал ей новый вопрос:
— А чем, по-твоему, пещера отличается от ручейка, сосны и плюща? Почему, например, ручью не таиться, или сосне, или плющу?
— Дай подумать, — ответила Руся. — Почему ручью нельзя таиться? Потому что он должен выбежать! А сосны должны расти! А плющ должен обвиваться. Как же их спрятать, когда ихняя обязанность вылезти!
— Правильно! Цель пещеры — сохранить глубину, оттого она и таится; цель сосен и плюща — вырасти, оттого они и разворачиваются. Если мы развернем пещеру, это будет уже не пещера, а плоскость; если мы свернем сосны и плющ, мы их лишим жизни. Видишь ли, у них не одинаковая жизненная задача. Сила одного в сворачиванье, сила другого в разворачиванье.
Петр Петрович взял кусок одеяла и наглядно продемонстрировал это Русе.
— Ну, положим, — неохотно согласилась Руся, — тогда зачем же Пушкин их вместе посадил, какая связь?
— Значит, они друг другу необходимы. Ведь тебе, па-пример, нужна душа, по руки и язычок тоже нужны, и пятки нужны. И будет весьма печально, если твоя душа в пятки уйдет или станет болтаться на кончике языка.
— Смейся, смейся, — торжественно произнесла Руся, — а я тебя сейчас осрамлю.
— Сделай милость, осрами.
— И осрамлю! Ты забыл про ручей! По-моему, пещера — это глубина, сосны и плющ — это снаружи, а ручей — это жизнь, и в нем-то и зарыта идея!
— Скажите на милость, как мы зафилософствовали.
— А ты выслушай. Откуда ручей сбегает?
— Сверху.
— Сверху-то сверху, но и из глубины, потому что мы не видим откуда. И он устремляется изо всех сил кнаружи. Оп долбит, долбит и пробивает себе глубокое русло…
Тут Руся запнулась, а Петр Петрович докончил за нее:
— И, «пробив глубокое русло, тихо по роще густой, веселя ее, он виётся». Так хочешь сказать, он опять создает глубину, свою глубину, и в этом и заключается цель жизни?
— Нет, не то, а я хотела сказать, что он связывает и «внутри» и «снаружи». Понимаешь, — пещера таится, сосны вылезают, а ручей сразу и то и другое, он и вылезает и вместе с тем роет себе глубину.
Петр Петрович провел по щеке Руси тонкой рукою:
— Вот видишь, мой друг, три ясных образа, да еще идея о жизни в придачу. Довольно с тебя?
— А ты, папа, сказал, что «чушь». Помнишь? — Руся прикорнула к отцу и задержала его руку своею.
— Да, — ответил Петр Петрович, — это потому, что тогда у нас с тобой еще не было главного, без чего и стихотворение темно, и жизнь темна, и собственные дела — потемки.
— А чего?
— Опыта, мой дружок. Только не так, как понимают его кумушки и ученые!
