Стихи - [2]

в грядущее мира, и мы проживем его, вставши

на корабельном носу

И обнявшись, как солнце с луной,

чтобы все началось в этом мире сначала.

Ты пришла

Ты пришла

И твои глаза в мои проникли глаза

Твои глаза как магнитом притянутые к теплому очагу

Где молнией черной взметнулась фатально змея.

И наши ладони, ах! только чуть прикоснулись

одна к другой

Наши руки в объятьях с тобой нас не стиснули

И не сплелись наших ног тугие лианы

И не слились наши души в душистом дыхании

Харматтана. Я теперь понимаю

Как себя убивают коротким внезапным ударом

Юноши безнадежно тоскующие о розовом челноке

Который песни любовные ткет возрождая

Потерянный Рай.

Из книги «Письма из сезона дождей». 1972

Сейчас пять часов

Сейчас пять часов, ты сказала бы: время пить чай.

Семнадцать часов.

Письмо твое мягко, как хлеб, нежно, как масло,

мудро, как соль.

И свет над морем, неправдоподобно зеленым и синим,

И свет над Горэ, над Африкой черной,

над всей ее белой и красной землей.

В море — по случаю ли Воскресенья? — гирлянда

белых судов

Связующей тянется нитью между реками Юга

и фьордами Севера.

Письмо твое, точно крыло, парит белоснежно средь чаек.

Разлиты вокруг красота и печаль.

И остров Горэ, где сердце мое — где сердца мои

кровью сочатся.

Красный дом по правую руку, кирпич на базальте.

Красный дом посредине — крохотный, он притулился

между пучинами тени и света.

И большой, ах! очень большой красный дом,

где кровоточит любовь моя, словно пучина

Без дна. Там высятся к северу, по левую руку,

стены форта д’Эстрэ

Цвета тоскливо свернувшейся крови.

И внезапная дрожь

И внезапная дрожь, содроганье внезапное

грохотом грома, жалом кинжала.

Как ночной мотылек, зачарованный пламенем лампы,

Я бесцельно брожу, я кружу, и я крылья души опаляю

обольстительным пеньем сирен — твоих писем.

И под рукой книги нет никакой,

чтобы целительным ливнем пролиться над моею тоскою.

И мой дух бесприютный пустыннее, чем Сахара.

Вон он, горестный прах моего опустелого,

засохшим цветком поникшего сердца.

Ты одна только можешь спасти, вернуть мне надежду,

только ты и твое живое присутствие,

Только ты, мое настоящее время,

изъявительное мое наклонение,

мой глагол совершенного вида,

Только ты, само совершенство,

только сама, а не письма твои,

только губы твои, благодатнее летнего солнца.

Я тебя жду в глубине своего ожидания, жду,

чтобы смерть воскресить.

И солнце

И солнце, как огненный шар, к румяному катится морю.

Я в лабиринте тропы заблудился меж бруссой и бездной.

И неотступно за мной по пятам

аромат горделивый и нежный струится,

щекоча заманчиво ноздри.

Он струится за мной по пятам, и ты тоже за мной

неотступно идешь по пятам, мой двойник

неразлучный.

Погружается солнце в тревогу,

В мельтешение света, в трепетание красок,

в смешение яростных криков.

На поверхности моря пирога, тонкая, точно игла,

напоказ выставляет хвастливо

Гребца и его двойника.

И кровоточат песчаники мыса Наз, когда маяк

зажигает огни на груди скалы вдалеке.

И мысль о тебе пронзает грустью меня.

С тобою всегда мои мысли — когда я иду,

и когда я плыву,

И сижу, и стою — мои мысли с тобою всегда,

Утром, вечером, ночью, и если я плачу,

и если — что тоже бывает — смеюсь,

И когда говорю, и когда я молчу, и в радости,

и в беде.

И когда о чем-то я думаю, и когда не думаю вовсе —

Все равно, моя дорогая, мысли мои о тебе!

Шел дождь

Шел дождь всю ночь напролет.

Мои мысли летели к тебе в сернистом свечении мрака.

Море, злобно ревущее море осыпало своими плевками

зеленую черепицу.

Мы изнывали в тревоге под громовые раскаты,

под завывание ветра, под нескончаемо долгую

И такую пронзительно нежную жалобу Ангела смерти.

Вот и опять я томлюсь в рокочущей бездне дворца,

В испарине тяжких мигреней, как в детстве в Дьилоре,

Когда мама умела все страхи мои осадить, обложить

листвой маниоки, обложить их, смирить, отогнать.

Мне в Жоале по-прежнему трудно и больно дышать,

и назойливо липнет к душе лихорадка —

Вечерами, в часы первозданного ужаса.

И мне снова пригрезились юные грезы мои.

Мой друг чужеземный рассказывал мне о прохладе

сентябрьских лугов

И о розах в Теншбрэ, сверкающих радужно

в простодушье доверчивом утра.

Я о девушке грезил, чье сердце благоухало,

А когда она гневалась, из глаз ее сыпались молнии

С явственным запахом серы — как бывало, ты помнишь!

с тобою и как с небесами порою случается

в ненастные ночи сезона дождей.

О чем и о ком

О чем и о ком ты думаешь, как ты живешь?

А я здесь о море и небе не думаю, я здесь морем

и небом живу,

Как дикие утки над морем, и моя авторучка

Крылата, как дикая утка, парящая вровень с волной.

Я живу волной, живу синевой, живу песка белизной

и его золотистым свеченьем,

И краснотой мыса Наз, довольно похожего

на нос португальского родича

И испещренного пятнами древних руин[1]

Несмотря на крикливую птичью возню,

Я дышу ароматами моря, я на закате вдыхаю

запахи йода, и соли, и рыбьих молок,

Я дышу духовыми оркестрами солнца

под пылающим тентом полудня,

А ночами — ласковым смехом, звенящим средь пальм.

Ибо думаю я не о чем, а только о ком:

я тобою дышу, я тобою, живою, живу.

Письмо твое на простыне

Письмо твое на простыне, под благоухающей лампой.

Голубое, как новенькая сорочка, которую юноша гладит,

напевая вполголоса

Над утюгом. Голубое, как небо, как море,