Стихи - [6]

согласись, товарищ,

в час любой

обучать меня «на машиниста»,

чтобы стал я наравне с тобой.

Не беда, что говорим мы розно,

переводчик наш

поет в груди —

человек я малый, но серьезный,—

ты за мною сердцем последи.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Сумерки окутывают плечи,

самокрутки выкинуть пора...

Мастер Джемс,

прощаясь в этот вечер,

руку жал приветливей и крепче,

чем в другие дни и вечера.

1932

РОВЕСНИКИ ПОЛУЧАЮТ ПРЕМИИ

Знатному бригадиру Магнитостроя

Егору Смертину

Мы работы черной

испробовали вдосталь,

красным словечкам —

веры ни на грош.

Словом, загрубели...

Но бывает — просто

молодость почуешь,

да и запоешь.

Так вот и случилось...

День — сплошное золото,

переправа солнца

в голубом броду,

в грохоте завода

и в оркестрах города

жизнь кипит, как Волга

на полом ходу.

Залежи сугробные

снеговым покровом

вытаяли, выкипели —

и земля чиста.

Вся моя бригада

снова здорова

на своих участках,

на своих постах.

Для работ и песен

высшего сорта

хватит пылу-жару,

силы и ума,

чтобы с ходу ставить

новые рекорды,

пусть о старых помнит

старая зима.

Мы держали доблесть

сердцем и зубами,

плотники-бетонщики —

фронтовой народ,

в белую метелицу,

в снеговую замять

шли неукротимо

фронтом работ.

Было не до курева,

было не до песен,

было не до баек,

было не до сна,

мы давали в смену

тысячу замесов,

ну, а норма — где-то

около ста.

За свои победы

в этакое время—

каждому по сердцу,

каждому сполна —

честную, как знамя,

новую премию

нам дают начальники,

нам дарит страна.

Это не подарочек

из милости не гордой,

это от Республики,

нашей до конца,

верное спасибо,

вечное, как орден,

выверенным, вызнанным

в крепости бойцам.

Чистым, как золото,

словом-самородом

вся моя бригада

готова отвечать:

— Выстроим и вынесем

корпуса завода

своими руками,

на своих плечах!..

Потому сегодня

музыки вдосталь,

золото и солнце...

День — хорош!

Потому сегодня —

очень просто

молодость почуешь,

да и запоешь.

1932

ДОПОЛНЕНИЕ К АНКЕТЕ

...и заявлению

о вступлении в ряды ВЛКСМ

Когда зачитают анкету до края,

я встану спокойно у всех на виду,

ничем не хвалясь, ничего не скрывая,

по-честному речь о себе поведу.

Моя биография вписана просто —

в листочек анкеты,

в четыре угла,

но я расскажу

про такие вопросы,

которых анкета учесть не могла.

О годе рожденья вопрос чуть заметен,

а он поднимает из сердца слова...

Какое рожденье

отметить в анкете,

когда на веку их случается два...

Это было еще в тридцатом.

Поутру,

покинув вокзал,

парнем серым и простоватым

я впервые в артель попал.

Взял старшой меня не торгуясь

(сам-то кругленький, будто еж)

и в работу запряг такую,

что не охнешь и не вздохнешь.

Знал я мало,

умел немного,

если ж спросишь о чем таком,

он тебе отвечает строго,

будто по уху — матюком.

Так трудился — неделю, месяц, может, с толком,

а может, в брак,

позабыл, как поются песни,

научился курить табак.

Но за месяц кассир угрюмый

мне «два ста» рублей отсчитал...

Понимаете, эта сумма

для моих земляков —

мечта!

...Только раз, после вьюжной смены,

я на митинг вхожу в тепляк,

вижу — наш-то старшой со сцены,

как оратор, толкует так:

мол, расценки, сказать по правде,

обирают рабочий люд,

дескать, здесь нам бумажки платят,

а в Кузнецке и спирт дают.

Мы, мол, тоже не прочь погреться

да податься в Сибирь отсель,

дескать, я говорю от сердца,

за свою говорю артель...

Тут и кончились разом прятки —

при народе, светлейшим днем,

целых пять земляков из Вятки

мироеда

признали в нем.

В шуме, криках,

вскипевших штормом,

взявших оборотня в оборот,

ярость бешено сжала горло

и рванула меня вперед.

...Видел я только эту харю,

оболгавшую всю артель.

Может, я по ней не ударил,

только помню,

что бил, как в цель...

Об этом я вспомнил совсем не напрасно,

я знаю,

как ярость за сердце берет.

А это ж — та самая ненависть класса,

с которым дышу я и строю завод.

Я знаю завод с котлована, с палатки,

с чуть видимой дымки над каждой трубой,

здесь каждый участок рабочей площадки

сроднился с моей невеликой судьбой.

За мною немало тореных дорожек,

я волей не беден и силой богат,

а в душу как гляну суровей

и строже —

не чую покоя и славе не рад.

Живу как живется,

пою без разбора,

дружу с кем попало

и бью невпопад,

и даже к победам,

горя от задора,

иду, останавливаясь, наугад.

Завод в котлованах — под бурями

начат,

в работе растет он железным,

в борьбе...

И это, пожалуй, все то же и значит,

что я говорю вам сейчас — о себе.

Я верности вечной не выучен клясться,

не скажешь словами, как сердце поет.

Я вижу — вы юность железного класса,

с которой отныне пойду я вперед.

1932

* * *

За щучьим Тоболом, за волчьей тайгой,

за краем огня и змеи,

гроза становила высокой дугой

ворота от сердца земли.

Где зарево славы от горных костров,

червонцы и сила в ходу,

где горы железа и реки ветров

у гордых людей в поводу.

Особый народ (не мои земляки),

я жизнью ручался за то,

что сможет из самой последней реки

устроить всемирный потоп.

А что моя доля? В лесах ни души,

за яром взмывается яр.

Ну что, моя доля? Девчонка, скажи!

Дикарка лесная моя...

Стояла девчонка в суровой красе,

и сам я сказал: — Хорошо...—

Я хлеба напек, насушил карасей

и кожей оправил мешок.

Над солнцем, над черным испуганным днем

в тайге хохотала гроза,

четыре сосны изрубила огнем