Стихи остаются в строю - [17]

Нам не хватало неба и воды.

Упрямой жизни в каждом человеке

Железом обозначены следы, —

Так в нас запали прошлого приметы.

А как любили мы — спросите жен!

Пройдут века, и вам солгут портреты,

Где нашей жизни ход изображен.

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли, не долюбив,

Не докурив последней папиросы.

Когда б не бой, не вечные исканья

Крутых путей к последней высоте,

Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,

В столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.

И жили мы, не тратя лишних слов,

Чтоб к вам прийти лишь в пересказах

   устных

Да в серой прозе наших дневников.

Мы брали пламя голыми руками.

Грудь раскрывали ветру. Из ковша

Тянули воду полными глотками.

И в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперед, и падали и, еле

В обмотках грубых ноги волоча,

Мы видели, как женщины глядели

На нашего шального трубача,

А тот трубил, мир ни во что не ставя

(Ремень сползал с покатого плеча),

Он тоже дома женщину оставил,

Не оглянувшись даже сгоряча.

Был камень тверд, уступы каменисты,

Почти со всех сторон окружены,

Глядели вверх — и небо было чисто,

Как светлый лоб оставленной жены.

Так я пишу. Пусть не точны слова,

И слог тяжел, и выраженья грубы!

О нас прошла всесветная молва.

Нам жажда выпрямила губы.

Мир, как окно, для воздуха распахнут,

Он нами пройден, пройден до конца,

И хорошо, что руки наши пахнут

Угрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,

Нас не забудут потому вовек,

Что всей планете делая погоду,

Мы в плоть одели слово «Человек»!

Отцам

Я жил в углу. Я видел только впалость

Отцовских щек. Должно быть, мало знал.

Но с детства мне уже казалось,

Что этот мир неизмеримо мал.

В нем не было ни Монте-Кристо.

Ни писем тайных с желтым сургучом.

Топили печь, и рядом с нею пристав

Перину вспарывал литым штыком.

Был стол в далекий угол отодвинут.

Жандарм из печки выгребал золу.

Солдат худые, сгорбленные спины

Свет заслонили разом. На полу —

Ничком отец. На выцветшей иконе

Какой-то бог нахмурил важно бровь.

Отец привстал, держась за подоконник,

И выплюнул багровый зуб в ладони,

И в тех ладонях застеклилась кровь.

Так начиналось детство…

Падая, рыдая,

Как птица, билась мать, и наконец

Запомнилось, как тают, пропадают

В дверях жандарм, солдаты и отец…

А дальше — путь сплошным туманом

застлан.

Запомнил только: плыли облака,

И пахло деревянным маслом

От желтого, как лето, косяка.

Ужасно жгло. Пробило все навылет

Жарой и ливнем. Щедро падал свет.

Потом войну кому-то объявили,

А вот кому — запамятовал дед.

Мне стал понятен смысл отцовских вех.

Отцы мои! Я следовал за вами

С раскрытым сердцем, с лучшими словами,

Глаза мои не обожгло слезами,

Глаза мои обращены на всех.

Памятник

Им не воздвигли мраморной плиты.

На бугорке, где гроб землей накрыли,

Как ощущенье вечной высоты,

Пропеллер неисправный положили.

И надписи отгранивать им рано —

Ведь каждый, небо видевший, читал,

Когда слова высокого чекана

Пропеллер их на небе высекал.

И хоть рекорд достигнут ими не был,

Хотя мотор и сдал на полпути, —

Остановись, взгляни прямее в небо,

И надпись ту, как мужество, прочти.

О, если б все с такою жаждой жили! —

Чтоб на могилу им взамен плиты,

Как память ими взятой высоты,

Их инструмент разбитый положили

И лишь потом поставили цветы.

Варвара Наумова

Снова лето

Еще со взгорья, как штыки нацелясь,

Торчат сухие мертвые стволы

И, словно зло оскаленная челюсть,

На мшистом склоне надолбы белы;

Еще землянок черные берлоги,

Сухим быльем с краев занесены,

Зияют в чаще по краям дороги, —

Но этот лес — живой музей войны.

Уж на дрова разобраны завалы,

Природа нам союзницей была:

Она дождями гарь боев смывала,

На пепелище зелень привела.

И хутора спускаются в долину,

С угрюмым одиночеством простясь,

И жизнь полей становится единой,

И неразрывной будет эта связь.

Еще для слуха кажутся чужими

Названья сел, и путь меж ними

   нов, —

Но родины единственное имя

Встает как день над волнами холмов.

И люди здесь спешат трудом и словом

Запечатлеть во всем ее черты,

Уже навек сроднившись с краем новым

В сознании спокойной правоты.

«Оленьих копыт полукружья…»

Оленьих копыт полукружья

По отмели цепью идут,

Блестят комариные лужи,

И лемминги в травах снуют.

На север, на запад, к востоку

И к югу, чиста ото льда,

По мелким и узким протокам

Блестит паутиной вода.

Беседую с хмурым радистом,

Играю с домашним зверьем,

Негреющим солнечным диском

Наш остров весь день озарен.

Работаем днем, а досуга

Вечернего час подойдет —

На выбор готовы к услугам

Ружье, патефон, перемет.

Но где на досуге ни буду,

Уйти от нее не могу:

Упорно видна отовсюду

Гора, что на том берегу.

И нет ничего, что могло бы

Так в памяти лечь глубоко,

Как эта спокойная злоба

Сквозь мох проступивших клыков,

И контур, чернеющий тонко

Над ними в просторе пустом, —

Последняя пристань де Лонга

Помечена черным крестом.

Неплохо гангрена и голод

Атаку умели вести

В безлесных, заснеженных долах,

Где дьявольский ветер свистит.

Черней не бывало печали,

И мысли о ней леденят,—

О, если б вы нас повстречали!

Вы к нам бы зашли, лейтенант,

По радио миру поведать

Про дрейф и услышать Москву,

И знать, что недавние беды —

Лишь тягостный сон наяву.

* * *

Ручные кричат лебедята,

И темным сияет лицом

Якут из Большого Тумата,