Стихи - [23]

за ним — полоска янтарей, и гул

влетел в вокзал, могучий гул чугунный, —

из бездны бездн, из сердца ночи лунной,

как бы катясь с уступа на уступ.

Вздохнул и стал: раскрылись две-три двери.

Вагоны удлиненные под дуб

окрашены. На матовой фанере

над окнами ряд смугло-золотых

французских слов, — как вырезанный стих,

мою тоску дразнящий тайным зовом…

За тенью тень скользит по бирюзовым

прозрачным занавескам. Плотно скрыв

переходные шаткие площадки,

чернеют пыльно кожаные складки

над скрепами вагонов. Весь — порыв

сосредоточенный, весь — напряженье

блаженное, весь — жадность, весь — движенье,

дрожит живой, огромный паровоз,

и жарко пар в железных жилах бьется,

и в черноту по капле масло льется

с чудовищных лоснящихся колес.

И через миг колеса раскачнулись

и буферов забухали щиты —

и пламенисто-плавно потянулись

в зияющий колодец темноты

вагоны удлиненные… И вскоре

забыл вокзал их звон и волшебство,

и стало вновь под сводами его

торжественно и пусто, как в соборе.

* * *

Как часто, как часто я в поезде скором

сидел и дивился плывущим просторам

и льнул ко стеклу холодеющим лбом!..

И мимо широких рокочущих окон

свивался и таял за локоном локон

летучего дыма, и столб за столбом

проскакивал мимо, порыв прерывая

взмывающих нитей, и даль полевая

блаженно вращалась в бреду голубом.

И часто я видел такие закаты,

что поезд, казалось, взбегает на скаты

крутых огневых облаков и по ним

спускается плавно, взвивается снова

в багряный огонь из огня золотого, —

и с поездом вместе по кручам цветным

столбы пролетают в восторге заката,

и черные струны взмывают крылато,

и ангелом реет сиреневый дым.

Из книги "Возвращение Чорба"

(1924–1928)

От счастия влюбленному не спится

От счастия влюбленному не спится;

стучат часы; купцу седому снится

в червонном небе вычерченный кран,

спускающийся медленно над трюмом;

мерещится изгнанникам угрюмым

в цвет юности окрашенный туман.

В волненье повседневности прекрасной,

где б ни был я, одним я обуян,

одно зовет и мучит ежечасно:

на освещенном острове стола

граненый мрак чернильницы открытой,

и белый лист, и лампы свет, забытый

под куполом зеленого стекла.

И поперек листа полупустого

мое перо, как черная стрела,

и недописанное слово.

1928, Берлин

Тихий шум

Когда в приморском городке,

средь ночи пасмурной, со скуки

окно откроешь, вдалеке

прольются шепчущие звуки.

Прислушайся и различи

шум моря, дышащий на сушу,

оберегающий в ночи

ему внимающую душу.

Весь день невнятен шум морской,

но вот проходит день незванный,

позванивая, как пустой

стакан на полочке стеклянной.

И вновь в бессонной тишине

открой окно свое пошире,

и с морем ты наедине

в огромном и спокойном мире.

Не моря шум — в тиши ночной

иное слышно мне гуденье:

шум тихий родины моей,

ее дыханье и биенье.

В нем все оттенки голосов

мне милых, прерванных так скоро,

и пенье пушкинских стихов,

и ропот памятного бора.

Отдохновенье, счастье в нем,

благословенье над изгнаньем.

Но тихий шум не слышен нам

за суетой и дребезжаньем.

Зато в полночной тишине

внимает долго слух неспящий

стране родной, ее шумящей,

ее бессмертной глубине.

Ле Булю, 1929 г.

Кирпичи

Ища сокровищ позабытых

и фараоновых мощей,

ученый в тайниках разрытых

набрел на груду кирпичей,

среди которых был десяток

совсем особенных: они

хранили беглый отпечаток

босой младенческой ступни,

собачьей лапы и копытца

газели. Многое за них

лихому времени простится —

безрукий мрамор, темный стих,

обезображенные фрески…

Как это было? В синем блеске

я вижу красоту песков.

Жара. Полуденное время.

Еще одиннадцать веков

до звездной ночи в Вифлееме.

Кирпичик спит, пока лучи

пекут, работают беззвучно.

Он спит, пока благополучно

на солнце сохнут кирпичи.

Но вот по ним дитя ступает,

отцовский позабыв запрет,

то скачет, то перебегает,

невольный вдавливая след,

меж тем как, вкруг него играя,

собака и газель ручная

пускаются вперегонки.

Внезапно — окрик, тень руки:

конец летучему веселью.

Дитя с собакой и газелью

скрывается. Все горячей

синеет небо. Сохнут чинно

ряды лиловых кирпичей.

Улыбка вечности невинна.

Мир для слепцов необъясним,

но зрячим все понятно в мире,

и ни одна звезда в эфире,

быть может, не сравнится с ним.

1928 г.

Почтовый ящик

Когда весеннее мечтанье

влечет в синеющую мглу,

мне назначается свиданье

под тем каштаном на углу.

Его цветущая громада

туманно звездами сквозит.

Под нею — черная ограда,

и ящик спереди прибит.

Я приникаю к самой щели,

ловлю волнующийся гам,

как будто звучно закипели

все письма, спрятанные там.

Еще листов не развернули,

еще никто их не прочел…

Гуди, гуди, железный улей,

почтовый ящик, полный пчел.

Над этим трепетом и звоном

каштан раскидывает кров,

и сладко в сумраке зеленом

сияют факелы цветов.

1925

Прелестная пора

В осенний день, блистая как стекло,

потрескивая крыльями, стрекозы

над лугом вьются. В Оредежь глядится

сосновый лес, и тот, что отражен, —

яснее настоящего. Опавшим

листом шурша, брожу я по тропам,

где быстрым, шелковистым поцелуем

луч паутины по лицу пройдет

и вспыхнет радугой. А небо — небо

сплошь синее, насыщенное светом,

и нежит землю, и земли не видит.

Задумчивый, в усадьбу возвращаюсь.

В гостиной печь затоплена, и в вазах

мясистые теснятся георгины.

Пишу стихи, валяясь на диване,

и все слова без цвета и без веса —

не те слова, что в будущем найдет