Стихи - [2]

Суть поэзии Тимура Кибирова в том, что он всегда распознавал в окружающей действительности «вечные образцы» и умел сделать их присутствие явным и неоспоримым. Гражданские смуты и домашний уют, трепетная любовь и яростная ненависть, шальной загул и тягомотная похмельная тоска, дождь, гром, снег, листопад и дольней лозы прозябанье, модные шибко умственные доктрины и дебиловатая казарма, «общие места» и безымянная далекая – одна из мириад, но единственная – звезда, старая добрая Англия и хвастливо вольтерьянствующая Франция, солнечное детство и простуженная юность, насущные денежные проблемы и взыскание абсолюта, природа, история, Россия, мир Божий говорят с Кибировым (а через него – с нами) только на одном языке – гибком и привольном, гневном и нежном, бранном и сюсюкающем, певучем и витийственном, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке великой русской поэзии. Всегда новом и всегда помнящем о Ломоносове, Державине, Баратынском, Тютчеве, Лермонтове, Фете, Некрасове, Козьме Пруткове, Блоке, Ходасевиче, Мандельштаме, Маяковском, Пастернаке и Корнее Ивановиче Чуковском. Не говоря уж о Пушкине.

Много чего хлебнув, ощутив мерзкий вкус страха и греха, не поналышке зная о всеобщем нестроении и собственной слабости, Кибиров упрямо стоит на своем – неустанно благодарит Создателя и пишет стихи, то есть привносит в уже невменяемый, но не до конца безнадежный мир спасительную (только расслышь!) гармонию, напоминает нам (только пойми!) о нашей свободе. Как в пору отчаянного прощания с «советчиной», когда «некрасовский скорбный анапест», незаметно превращаясь в блоковский и набоковский, забивал горючими слезами носоглотку. Как в блаженные, но тайно тревожные, чреватые будущими срывами и потрясениями годы «Парафразиса». Как на рубеже тысячелетий, когда выстраданный и казавшийся спасительным уют дома на улице Островитянова сменился судорожной болью «нотаций», а измотанный счастливой игрой Амура (или кого-то более сильного) лирический герой справлял одинокий «полукруглый» юбилей. Как в ликующе наглом Солнечном городе, где стихоплету (такому же полоумному, как все великие и малые предшественники, как все, кому когда-нибудь выпадет участь бряцать на лире и дудеть в дудку) отведена роль заезжего (чужого, ненужного, лишнего, подозрительного) Незнайки. Так и сейчас. Победно восклицая «С нами Бог! Кара-барас!», заполняя кириллицей (в лучшем порядке) поля «A Shropshire Lad», возводя волшебный дворец трех поэм (с многочисленными непредсказуемыми пристройками), Кибиров остается Кибировым. И, подобно Степану из хулиганского стишка, пленительной глоссой на которую вершится новейшая книга «Три поэмы», идет вперед, «невзирая на морозы, / на угрозы и психозы».

А потому нам – его счастливым читателям – не страшен серый волк!

Андрей Немзер

стихи о любви 1988

Е. Б.

Стихи были, кажется, очень плохие, но Аполлинарий говорил, что для верного о них суждения необходимо было видеть, какое они могут про из вести впечатление, если их хорошенько, с чувством прочесть нежной и чувствительной женщине.

Н. C. Лесков

I ЭКЛОГА

Мой друг, мой нежный друг, в пунцовом георгине

могучий шмель гудит, зарывшись с головой.

Но крупный дождь грибной так легок на помине,

так сладок для ботвы, для кожи золотой.

Уж огурцы в цвету, мой нежный друг. Взгляни же

и, ангел мой, пойми – нам некуда идти.

Прошедший дождь проник сквозь шиферную крышу

и томик намочил Эжена де Кюсти.

Чей перевод, скажи? Гандлевского, наверно.

Анакреонтов лад, горацианский строй.

И огурцы в цвету, и звон цикады мерный,

кузнечика точней и лиры золотой.

И солнце сквозь листву, и шмель неторопливый,

и фавна тихий смех, и сонных кур возня.

Сюда, мой друг, сюда, мой ангел нерадивый,

приляг, мой нежный друг, и не тревожь меня.

О, налепи на нос листок светло-зеленый,

о, закрывай глаза и слушай в полусне

то пение цикад, то звон цевницы сонной,

то бормотанье волн, то пенье в стороне

аркадских пастухов – из томика, из плавной

медовой глубины, летейской тишины,

и тихий смех в кустах полуденного фавна,

и лепет огурцов, и шепот бузины.

Сюда, сюда, мой друг! Ты знаешь край, где никнет

клубника в чернозем на радость муравьям,

где сохнет на столе подмоченная книга

Эжена де Кюсти, и за забором там

соседа-фавна смех, и рожки, и гармошка,

и Хлои поясок, дриады локоток,

и некуда идти. И за грядой картошки

заросший ручеек, расшатанный мосток.

II БАЛЛАДА О ДЕВЕ БЕЛОГО ПЛЕСА

Дембеля возвращались в родную страну,

проиграв за кордоном войну.

Пили водку в купе, лишь ефрейтор один

отдавал предпочтенье вину.

Лишь ефрейтор один был застенчив и тих,

и носил он кликуху Жених,

потому что невеста его заждалась

где-то там, на просторах родных.

Но в хмельном кураже порешили они

растянуть путешествия дни

и по Волге-реке прокатить налегке.

Ах, ефрейтор, пусть едут одни!

Ах, ефрейтор, пускай они едут себе.

Ни к чему эти шутки тебе.

Ты от пули ушел и от мины ушел.

Выходи, дурачок, из купе.

Ведь соседская Оля, невеста твоя,

месяц ходит сама не своя,

мать-старушка не спит, на дорогу глядит…

Мчится поезд в родные края!

Но с улыбкой дурною и песней блатной

в развеселой компаньи хмельной