Стихи и проза - [52]

Впрочем, стихи не делаются. Это Маяковский с понтом под „левым фронтом“ сморозил.

Стихи… Вот объяснение. Божье дело.

Трудно писать о хорошо знакомом человеке. О дружке. О верном и ласковом друге. Мы живем в разных городах. Мы очень часто видимся. Москва для меня стала невозможной без Иртеньева.

Кажется, я ни одной крупной пошлости не сказал? А то ведь на пошлость у него тончайшее чутье. Собачье, дворняжье.

Да! Чуть не забыл. Он очень остроумный. Как, впрочем, любая чистокровная дворняга.

Вадим Жук

Антология Сатиры и Юмора России XX века

И. Иртеньев. История одного стихотворения

Гоп со смыком

И. Иртеньеву

Вот какая странная пора:

митинги с утра и до утра.

Гитлеровские обноски

примеряет хам московский,

а толпа орет ему „ура!“

Я прошу, конечно, извинить,

только как все это расценить:

русские фашистов били,

но об этом что, забыли?

И готовы свастику носить?

Ну, а может, это только сброд?

Просто сброд хмельной раззявил рот?

Жаждет он, как прежде, скопом

в услуженье быть холопом?..

Ну а сброд – конечно, не народ…

Впрочем, утешенье лишь на час:

зря я обольщался в смысле масс.

Что-то слишком много сброда -

не видать за ним народа…

И у нас в подъезде свет погас.

Булат Окуджава 1992

Как-то я написал стихи, посвященные Булату Окуджаве. Стихи иронические. Я вдруг страшно стал сомневаться, можно ли это стихотворение вообще каким-то образом печатать и себя очень глупо повел. И решил получить как бы благословение Окуджавы на публикацию этого стихотворения.

Я позвонил своей приятельнице Веронике Долиной, прочел этот стишок и говорю: „Вот, Вероника, хочу у Булата Шалвовича спросить соизволения на публикацию“. Она говорит: „Ты, по-моему, вообще перетанчиваешь, потому что ничего в нем, строго говоря, такого нету обидного“. Я спросил у нее телефон Окуджавы, она говорит: „Ну, звонить тебе, наверное, не стоит, потому что он может оказаться не в настроении, а ты человек впечатлительный, тебя это как-то травмирует, но если тебе так уж неймется – напиши ему письмо, хотя, я повторяю, ничего тут не вижу особенного“.

Я написал письмо, составленное в довольно высокопарных выражениях. Потом позвонил еще одному своему приятелю, большому знатоку бонтона – Александру Кабакову. Он мне сделал пару правок – ну, условно говоря, заменил „Ваше превосходительство“ на „Милостивый государь“. Я это откорректировал, подписал и решил послать вместе со стихотвореньем.

Проходит какое-то время. А у меня на письменном столе довольно быстро культурные слои такие образуются – это зрелище не для слабых, мой письменный стол, – там все вот так набросано… Спустя какое-то время, дней через десять, наверное, я увидел, что оригинал, уже правленый – то есть правильный „канонический“ текст – у меня остался на столе. И тут я понял, что, видимо, послал перечерканный с исправлениями. Не очень-то мне было понятно, послал я ему собственно стихотворение или нет. Я понял, что начинаю погружаться в какую-то совершенно идиотскую ситуацию, как муха в банку с вареньем. Из-за своей мнительности я обрастаю совершенно ненужными какими-то подробностями.

Я стал ему судорожно звонить по телефону, чтобы как бы отозвать письмо.

Он не подходил к телефону. Я звонил ему на Безбожный, а он, наверное, был в Переделкине. Я начинаю дергаться.

Какое-то безумие совершенное, высосанная из пальца история.

Потом все это как-то подзабылось – другие дела…

Месяца два спустя я встречаю Окуджаву в ЦДЛ и начинаю ему эту историю рассказывать. Он отнесся ко мне сочувственно – как к сумасшедшему – и так мягко все выслушал. Потом говорит: „Ну, а само-то стихотворение, о чем речь там, вы не могли бы его прочесть?“. Это все происходит в ЦДЛ, в гардеробе. Я себя чувствую полным идиотом – мне еще только не хватает встать на стул и ему это стихотворение прочесть, как мальчику на елке. Тем не менее я это стихотворение читаю.

А стихотворение вот какое.

Я шел к Смоленской по Арбату,

По стороне его по правой,

И вдруг увидел там Булата,

Он оказался Окуджавой.

Хотя он выглядел нестаро,

Была в глазах его усталость,

Была в руках его гитара,

Что мне излишним показалось.

Акын арбатского асфальта

Шел в направлении заката…

На мостовой крутили сальто

Два полуголых акробата.

Долговолосые пииты

Слагали платные сонеты,

В одеждах диких кришнаиты

Конец предсказывали света.

И женщины, чей род занятий

Не оставлял сомнений тени,

Раскрыв бесстыжие объятья,

Сулили гражданам забвенье.

– Ужель о том звенели струны

Моей подруги либеральной?! -

Воскликнул скальд, меча перуны

В картины адрес аморальной.

Был смех толпы ему ответом,

Ему, обласканному небом…

Я был, товарищи, при этом,

Но лучше б я при этом не был.

Он послушал, хмыкнул: „А что, – говорит, – по-моему, очень милые стихи, вы их обязательно напечатайте, а если они у вас войдут в книжку, то я был бы очень рад от вас эту книжку получить“, – благословил таким образом, значит.

Я послал ему эти стихи, когда они вышли в „Юности“, потом подарил ему свою книжку – на какой-то встрече в театре Жванецкого…

А потом вдруг через неделю, я сижу у себя дома, раздается звонок: „Здравствуйте, Игорь, это говорит Булат Окуджава. Я прочел вашу книжку“.

Дальше он мне сказал такие вещи, которые мне просто неловко пересказывать. Я так не краснел никогда. Он мне сказал очень теплые слова, действительно. Это была очень высокая оценка. Я совершенно кирпичным покрылся румянцем и говорю: „Мне это даже неловко слышать“. Он отвечает: „Я вообще не комплиментщик, так что это все от сердца“.