Стихи и проза - [4]

Под конец жизни у Дениса Давыдова остались одни воспоминания о 1812 годе, в который он, говоря его словами, навсегда «врубил свое имя». В 1838 году один из русских литераторов писал: «Два утра просидел я с Денисом Давыдовым, который стареет ужасно и живет в прошедшем или, лучше сказать, в одном: 1812 годе и Наполеоне».

Вскоре, 22 апреля 1839 года, Денис Давыдов, чудом избежавший смерти в десятках сражений, тихо умер от удара на пятьдесят пятом году жизни.

3

Стихотворное наследие Дениса Давыдова невелико, но обеспечило ему почетное место в истории русской поэзии. В. Г. Белинский назвал поэтический талант Давыдова «замечательно самобытным» и причислил его к «самым ярким светилам второй величины на небосклоне русской поэзии».

Легко заметить, что в стихах Давыдова особую роль играет военная тема. Но если поэты старшего поколения, касаясь этой темы, торжественно и громогласно воспевали в тяжелых стихах главным образом сражения, походы, подвиги царей и полководцев, то Давыдов в своих «залетных» и «зачашных» стихах и песнях открыл для русской поэзии новую область, а именно — военный быт (конечно, офицерский, а не солдатский), и в изображении его далеко отошел от какой бы то ни было торжественности и парадности.

Читая стихи Дениса Давыдова, мы попадаем в совершенно особый мир человеческих чувств, мыслей, инстинктов, стремлений и поступков. В центре этого мира — образ лирического героя, исполненный удивительной жизненной достоверности и редкой цельности.

В этой поэтической автобиографии есть все: война, бранные подвиги и бивачные досуги военного человека, кутежи и любовь, нежная лирика и язвительная сатира, мелочи быта, вроде полученного в подарок чекменя, и всемирно-исторические события, овеянные «вековечной славой».

Удаленный в 1804 году из гвардии в армейский гусарский полк, Давыдов очутился в атмосфере «гусарства», которое представляло совершенно особое бытовое и психологическое явление русской жизни в начале XIX века. Эпоха эта, по словам современника (поэта П. А. Вяземского), «оставила в умах следы отваги и какого-то почти своевольного казачества в понятиях и нравах».

Конечно, много было в этом эффектного позерства, пустого озорства и бесшабашного разгула. Большинство гусарской вольницы составляли такие типы, как воспетый Давыдовым «ёра и забияка» Бурцов, снискавший известность «величайшего гуляки и самого отчаянного забулдыги из всех гусарских поручиков».

Но вместе с тем «гусарство» в темные времена Аракчеева, Священного Союза и архимандрита Фотия зачастую служило своеобразной формой протеста против мертвящей казенщины, ханжества, лицемерия, многоразличных способов духовного и общественного угнетения личности. Наряду с «молодечеством», составлявшим внешнюю сторону «гусарства», оно воспитывало в человеке и высокие, благородные свойства: отвагу, презрение к опасности, предприимчивость, прямодушие, чувство товарищества. Не случайно высшие власти, начиная с Александра I, нервно реагировали на любые вспышки «гусарства», нетерпимые в насаждавшейся обстановке строжайшей дисциплины и хождения по ниточке.

Сам Давыдов вовсе не был похож на Бурцова. Он не был в жизни ни кутилой, ни дебоширом, ни задирой-дуэлянтом. Но «гусарство» в лучших своих чертах наложило печать на его характер и окрасило его творчество.

И хотя в ранних стихах Давыдова дело сводится по большей части к внешним подробностям военного быта — к сабле и коню, трубке и картам, «жестокому пуншу» и «любезным усам», даже на этом ограниченном пространстве поэту удалось создать живописный образ человека прямодушного, чуждого всяких светских условностей, преданного не только веселью и радостям жизни, но прежде всего патриотическому долгу. Он веселится, пока есть для этого время:

Стукнем чашу с чашей дружно!

Нынче нить еще досужно;

Завтра трубы затрубят,

Завтра громы загремят…

И тогда будет уже не до гульбы, а настанет «иной пир», на котором будет где разгуляться человеку, наделенному чувством чести и сознанием долга.

Выпьем же и поклянемся,

Что проклятью предаемся,

Если мы когда-нибудь

Шаг уступим, побледнеем,

Пожалеем нашу грудь

И в несчастьи оробеем…

Такой герой и говорить должен был на присущем ему языке, и Давыдов с замечательным искусством овладел «гусарским» просторечием — легким, бойким, гибким, совершенно непринужденным поэтическим слогом, сохраняющим разнообразные оттенки живой разговорной речи.

За тебя на черта рад,

Наша матушка Россия!

Все это было новым, более того — неожиданным в тогдашней поэзии, как правило — возвышенной и строгой, и произвело сильное впечатление на современников, особенно на молодежь. Гусарские песни Давыдова пользовались громадной популярностью, их переписывали в заветные тетрадки, заучивали наизусть, и множество молодых людей «воображали себя Бурцевыми».

Темпераментную «гусарскую» манеру Давыдов в значительной мере сохранил и в наиболее удачных поздних стихах. Впрочем, лирический герой выступает в них уже в существенно ином облике и в иной роли. Это уже не кипящий нерастраченными силами юный лихой наездник, но постаревший и заслуженный воин, «старый гусар», отторгнутый от любимого дела и живущий воспоминаниями о лучшем прошлом: