Стихи - [5]

о чувстве, будто вы загорали

наоборот: в полнолунье, с финкой.

Но никто, жилку надув на шее,

не подхватит мотивчик ваш. Ни ценитель,

ни нормальная публика: чем слышнее

куплет, тем бесплотнее исполнитель.

1987

«Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве…»

М. К.

Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве

все подозрительно: подпись, бумага, числа.

Даже ребенку скучно в такие цацки;

лучше уж в куклы. Вот я и разучился.

Теперь, когда мне попадается цифра девять

с вопросительной шейкой (чаще всего, под утро)

или (заполночь) двойка, я вспоминаю лебедь,

плывущую из-за кулис, и пудра

с потом щекочут ноздри, как будто запах

набирается как телефонный номер

или — шифр сокровища. Знать, погорев на злаках

и серпах, я что-то все-таки сэкономил!

Этой мелочи может хватить надолго.

Сдача лучше хрусткой купюры, перила — лестниц.

Брезгуя щелковой кожей, седая холка

оставляет вообще далеко наездниц.

Настоящее странствие, милая амазонка,

начинается раньше, чем скрипнула половица,

потому что губы смягчают линию горизонта,

и путешественнику негде остановиться.

1987

«В этой комнате пахло тряпьем и сырой водой…»

В этой комнате пахло тряпьем и сырой водой,

и одна в углу говорила мне: «Молодой!

Молодой, поди, кому говорю, сюда».

И я шел, хотя голова у меня седа.

А в другой — красной дранкой свисали со стен ножи,

и обрубок, качаясь на яйцах, шептал «Бежи!»

Но как сам не в пример не мог шевельнуть ногой,

то в ней было просторней, чем в той, другой.

В третьей — всюду лежала толстая пыль, как жир

пустоты, так как в ней никто никогда не жил.

И мне нравилось это лучше, чем отчий дом,

потому что так будет везде потом.

А четвертую рад бы вспомнить, но не могу,

потому что в ней было как у меня в мозгу.

Значит, я еще жив. То ли там был пожар,

либо — лопнули трубы. И я сбежал.

1986

В ИТАЛИИ

Роберто и Флер Калассо

И я когда-то жил в городе, где на домах росли

статуи, где по улицам с криком «растли! растли!»

бегал местный философ, тряся бородкой,

и бесконечная набережная делала жизнь короткой.

Теперь там садится солнце, кариатид слепя.

Но тех, кто любили меня больше самих себя,

больше нету в живых. Утратив контакт с объектом

преследования, собаки принюхиваются к объедкам,

и в этом их сходство с памятью, с жизнью вещей. Закат;

голоса в отдалении, выкрики типа «гад!

уйди!» на чужом наречьи. Но нет ничего понятней.

И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней

сильно сверкает, зрачок слезя.

Человек, дожив до того момента, когда нельзя

его больше любить, брезгуя плыть противу

бешенного теченья, прячется в перспективу.

1985

СТРЕЛЬНА

В. Герасимову

Боярышник, захлестнувший металлическую ограду.

Бесконечность, велосипедной восьмеркой принюхивающаяся к коридору.

Воздух принадлежит летательному аппарату,

и легким здесь делать нечего, даже откинув штору.

О, за образчик взявший для штукатурки лунный

кратер, но каждой трещиной о грозовом разряде

напоминавший флигель! отстраняемый рыжей дюной

от кружевной комбинации бледной балтийской глади.

Тем и пленяла сердце — и душу! — окаменелость

Амфитриты, тритонов, вывихнутых неловко

тел, что у них впереди ничего не имелось,

что фронтон и была их последняя остановка.

Вот откудова брались жанны, ядвиги, ляли,

павлы, тезки, евгении, лентяи и чистоплюи;

Вот заглядевшись в чье зеркало, потом они подставляли

грудь под несчастья, как щеку под поцелуи.

Многие — собственно, все! — в этом, по крайней мере,

мире стоят любви, как это уже проверил,

не прекращая вращаться ни в стратосфере,

ни тем паче в искусственном вакууме, пропеллер.

Поцеловать бы их в правду затяжным, как прыжок с парашютом, душным

мокрым французским способом! Или — сменив кокарду

на звезду в головах — ограничить себя воздушным,

чтоб воскреснуть, к губам прижимая, точно десантник, карту.

1987

«Чем больше черных глаз, тем больше переносиц…»

Чем больше черных глаз, тем больше переносиц,

а там до стука в дверь уже подать рукой.

Ты сам себе теперь дымящий миноносец

и синий горизонт, и в бурях есть покой.

Носки от беготни крысиныя промокли.

К лопаткам приросла бесцветная мишень.

И к ней, как чешуя, прикованы бинокли

не видящих меня смотря каких женьшень.

У северных широт набравшись краски трезвой,

(иначе — серости) и хлестких резюме,

ни резвого свинца, ни обнаженных лезвий,

как собственной родни, глаз больше не бздюме.

Питомец Балтики предпочитает Морзе!

Для спасшейся души — естественней петит!

И с уст моих в ответ на зимнее по морде

сквозь минные поля эх яблочко летит.

1987

«Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке…»

Е.Р.

Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке

отражения город. Позвякивают куранты.

Комната с абажуром. Ангелы вдалеке

галдят, точно высыпавшие из кухни официанты.

Я пишу тебе это с другой стороны земли

в день рожденья Христа. Снежное толковище

за окном разражается искренним «ай-люли»:

белизна размножается. Скоро Ему две тыщи

лет. Осталось четырнадцать. Нынче уже среда,

завтра — четверг. Данную годовщину

нам, боюсь, отмечать не добавляя льда,

избавляя следующую морщину

от еенной щеки; в просторечии — вместе с Ним.

Вот тогда мы и свидимся. Как звезда — селянина,

через стенку пройдя, слух бередит одним

пальцем разбуженное пианино.

Будто кто-то там учится азбуки по складам.