Стихи (3) - [9]

XXIX

Мои возлюбенные малютки

Омыл слезливый гидролат

Небес капусту,

Деревьев почки ваш наряд

Слюнявят густо,

Луна свой выкатила глаз

На миг короткий.

Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,

Мои уродки!

С тобой, с уродкой голубой,

Любовь шла гладко.

Мы ели курослеп с тобой

И яйца всмятку.

Уродкой белой посвящен

Я был в поэты.

Дай мне огреть тебя еще

Ремнем за это!

Воротит у меня с души

От брильянтина

Уродки черной. Эй, пляши!

Вот мандолина!

Ба! Высохших моих слюней

Узор бесстыжий

Еще остался меж грудей

Уродки рыжей.

О как я ненавижу вас,

Мои малютки!

Обрушьте тумаки все враз

На ваши грудки!

Топчите старые горшки

Моих влечений!

Гоп-ля! Подайте мне прыжки

Хоть на мгновенье.

Ключицы ходят ходуном,

Кривые ножки,

Все перевернуто вверх дном,

Пляшите, крошки!

И ради них дурных, как сон,

Мог рифмовать я?

За то, что был я в вас влюблен,

Мое проклятье!

Звезд блеклый ворох! Ваш приют

В углу убогом.

Заботы мерзкие вас ждут

И смерть под Богом.

Луна свой выкатила глаз

На миг короткий.

Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,

Мои уродки!

XXX

На корточках

В час поздний, чувствуя, как взбух его живот,

Глядит с тоскою брат Милотус на оконце,

Откуда шлет мигрень, глаза слепит и жжет

И, как начищенный котел, сверкает солнце,

Что пробуждение бедняги стережет.

Он мечется под одеялом серым; тяжко

Вздыхает, ставит ноги на пол, и слегка

Дрожит его живот: нельзя тут дать промашку,

Когда приходится, сжав ручку от горшка,

Свободною рукой еще задрать рубашку.

Вот он на корточках; трясется весь, и хрип

Застрял в его груди, хотя к оконным стеклам

Желтком расплывшимся свет солнечный прилип,

И нос Милотуса сверкает лаком блеклым,

В лучах подрагивая, как живой полип.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На медленном огне бедняга наш томится,

Губа отвисла, руки скрючены, и в жар

Погружены его бока и поясница,

И трубка не горит, и от штанины пар

Идет, и в животе как будто бьется птица.

А рухлядь грязная и одуревший хлам

Вокруг в засаленных лохмотьях спят на брюхе,

Скамейки-жабы притаились по углам,

Шкафы раскрыли пасть молящейся старухи,

И алчный аппетит прилип к их смутным снам.

Жара и в комнате протухшей и в прихожей;

Набита голова хозяина тряпьем;

Он слышит, как растет шерсть у него на коже,

И, содрогаясь весь, икает он с трудом,

Свою скамейку хромоногую тревожа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А тихим вечером, когда лучи луны

Слюнявым светом обрамляют контур зада,

Тень фантастическая, приспустив штаны,

На корточках сидит... И, словно из засады,

Нос к звездам тянется, что в небесах видны.

XXXI

Семилетние поэты

Г-ну П. Демени

И вот закрыла Мать предначертаний том

И, гордо удалясь, не думала о том,

Что в голубых глазах и подо лбом с буграми

Ребенок, сын ее, скрыл отвращенья пламя.

Он послушаньем исходил весь день; весьма

Сообразителен; но склад его ума

И все привычки выдавали лицемерье.

В прихожей, в темноте, когда закрыты двери,

Он строил рожи и высовывал язык.

Ресницы опускал - и появлялись вмиг

Кружки в его глазах. По вечерам забраться

Пытался на чердак, чтоб злости предаваться,

Таясь под свесившейся с крыши полумглой.

Томящийся, тупой, он летнею порой

В местах отхожих запирался и часами

Там думал в тишине и шевелил ноздрями.

Когда за домом сквер, омытый до корней

Дневными запахами, был в плену теней,

Он залезал в рухляк, что у стены валялся,

И, напрягая взгляд, видений дожидался,

И слушал шорохи чесоточных кустов.

О жалость! Лишь детей соседей-бедняков

Считал друзьями он. На стариков похожи,

С глазами блеклыми и с нездоровой кожей,

Поносом мучались они, и странно тих

Был голос, и черны от грязи руки их...

Ребенка своего на жалости позорной

Застав, пугалась мать. Но нежность непокорно

К ней из груди его рвалась, и так хорош

Был этот миг! Таил взгляд материнский ложь.

В семь лет он сочинял романы - о пустыне,

Саваннах и лесах, где, как в небесной сини,

Свободы блещет свет... На помощь приходил

Журнал с картинками, в котором находил

Он также девичьи смеющиеся лица.

С глазами карими и в платьице из ситца

Рабочих девочка с соседнего двора

К нему захаживала. Шла тогда игра

С дикаркой маленькой, которая валила

Его на землю вмиг, он отбивался с силой

И, очутясь под ней, кусал девчонку в зад,

Не знавший панталон. Но кожи аромат,

Забыв о синяках, он уносил с собою.

Тоски воскресных дней боялся он зимою,

Когда, причесанный, за столиком своим

Читал он Библию с обрезом золотым.

В постели, по ночам, его мечты томили.

Он бога не любил, любил людей, что были

Одеты в блузы и черны, когда домой

С работы шли, когда глашатай пред толпой

Бил трижды в барабан, указы объявляя,

И ропот или смех невольно вызывая.

Ребенок прериями грезил, где трава,

И запахи, и свет колышутся едва.

Но так как мрачные предпочитал он вещи,

То в комнате своей, пустынной и зловещей,

Где пахло сыростью и к ставням лип туман,

Он перечитывал все время свой роман.

Там было небо цвета охры, лес горящий,

Цветы из плоти распускались в звездной чаще,

И было бегство, и паденье, и разгром.

А между тем гудел чуть слышно за окном

Квартал. И в тишине предчувствие пылало

И холод простыни вдруг в парус превращало.