Стихи (3) - [6]

То, что вчера дух веселя, ноне уж плохо?

Та ли пора? Та ли земля? Та ли эпоха?

Друг, не сочти этих словес «с пушки по мухам».

Дело прочти — сказано есть: «нищие духом

пьют благодать» — узрят, внемли, царство небесно.

Что ж отдавать им на земли царство любезно?

То ли не стыд? Ан отдаем. Благо, не пищей.

Так и плодит — кабы вдвоем! — нищего нищий.

Пусто твердишь: «Светоч и тьма — вроде два брата».

Сам и плодишь. Резвость ума хуже разврата.

В том-то и суть: крепок орех — порчены зубы.

Не обессудь: это и грех. Грех не прелюбы.

Спать не любя суть чепуха. Много мотиву.

Грех на себя. Нету греха ближних противу.

Скорбно ли есть душу терзать? Скорбно ли аще

грешную десть на душу взять? Сахару слаще.

Каяться мнишь, схиму принять, лбом да о паперть.

После глядишь, спереди гладь, белая скатерть.

Бога узрел! Сзади одна мелкая сошка.

В этом, пострел, благость видна. Так и спасешься.

Тож кораблю в бурю канал нужен для бегства.

Сильно скорблю: Каин не знал этого средства.

Как ни греши, можно ухват счистить от сажи.

Выкуп души благом чреват. Драхма все та же!

Полно, Дамон, что за тоска правда двуличья.

Я утомлен. Альфа людска — духа величье.

Дух — благодать тверди иной к горсточке праха,

дабы не знать в глине земной смертного страха.

Дух — это нить с небом связать глины уродство,

дабы лишить мест осязать наше сиротство.

Нитку порвешь оных щедрот — кайся на ветер.

Каяться то ж ждать, чтобы тот благом ответил,

коего аж, больно умен, вытолкал в груди.

Много не дашь этим, Дамон, форы Иуде.

Где раздобыть, Муза-сестра, тело, размером

могуще быть Зла и Добра в мире примером?

Сколь ни кружу взором своим всюду по свету,

все не слежу равного им в мире предмету.

Сиречь, сужу, мыслею длясь: здесь они сиры.

Больше скажу: грудью сойдясь, две этих Силы,

чужды побед, рубятся в прах, точно капуста.

Виктора нет. То-то и страх: главные чувства

в черной земле мертвы лежат в роще цветущей.

Молча вдали враны кружат жизни грядущей.

Умер пароль, ведший нас чрез часты тенета.

«Льется отколь, полная слез, плачуща нота?

Чей там хорал в землю ведет часть превосходну?»

Тот, кто терял, тот и поет песню отходну.

Кто обладал, может поднять плач по урону.

«Кто пострадал?» Разве понять это Дамону?

Царь во главе, можно простить, век не ночует.

Могущий две бездны вместить третью почует!

Пусто рядить, лира, правеж. Муза устала.

Все прекратить! Мне невтерпеж. Сердца не стало.

Спорщик мой где? В окнах ни зги. Пусто на кресле.

Дать по балде, чтобы мозги горлом полезли!

Силы ушли. Где мой Критон? Где ему деться?

Вижу: вдали к деве Дамон в спальню крадется.

Снег у крылец след порошит. Хитро устроил!

Бедный чернец. «Плоть не грешит». То и усвоил.

Впрочем, богат. Драхму язык держит прилежно.

То ль наугад к деве проник, действуя нежно,

то ли на дно Лоты глядит с борта корыты…

Вижу одно: с кем-то стоит, губы раскрыты.

Не разглядеть — дева, старик? — в точности лика.

Что тут скорбеть? Вот и достиг сходства велика.

Вот тебе месть: сам разгляди сразу два зайца.

Тщишься расчесть, милый, поди, с кем оказался?

Действуй смелей! Больно умен. Вместо ответа:

стоят твоей драхмы, Дамон, дева и Лета.

Четверть листа. Свечи трещат. Тени перечут.

Смотрит звезда в полный ушат. Мыши щебечут.

Бросим перо. Хаять глупца — это ли доблесть?

Так ли хитро? Древня венца сим не сподоблюсь.

Образы, прочь! Чашу с вином! Чествуем древних.

Поздняя ночь. Снег за окном в виде деревьев.

Март 1966

Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.

ОСТАНОВКА В ПУСТЫНЕ

Теперь так мало греков в Ленинграде,

что мы сломали Греческую церковь,

дабы построить на свободном месте

концертный зал. В такой архитектуре

есть что-то безнадежное. А впрочем,

концертный зал на тыщу с лишним мест

не так уж безнадежен: это — храм,

и храм искусства. Кто же виноват,

что мастерство вокальное дает

сбор больший, чем знамена веры?

Жаль только, что теперь издалека

мы будем видеть не нормальный купол,

а безобразно плоскую черту.

Но что до безобразия пропорций,

то человек зависит не от них,

а чаще от пропорций безобразья.

Прекрасно помню, как ее ломали.

Была весна, и я как раз тогда

ходил в одно татарское семейство,

неподалеку жившее. Смотрел

в окно и видел Греческую церковь.

Все началось с татарских разговоров;

а после в разговор вмешались звуки,

сливавшиеся с речью поначалу,

но вскоре — заглушившие ее.

В церковный садик въехал экскаватор

с подвешенной к стреле чугунной гирей.

И стены стали тихо поддаваться.

Смешно не поддаваться, если ты

стена, а пред тобою — разрушитель.

К тому же экскаватор мог считать

ее предметом неодушевленным

и, до известной степени, подобным

себе. А в неодушевленном мире

не принято давать друг другу сдачи.

Потом туда согнали самосвалы,

бульдозеры… И как-то в поздний час

сидел я на развалинах абсиды.

В провалах алтаря зияла ночь.

И я — сквозь эти дыры в алтаре

смотрел на убегавшие трамваи,

на вереницу тусклых фонарей.

И то, чего вообще не встретишь в церкви,

теперь я видел через призму церкви.

Когда-нибудь, когда не станет нас,

точнее — после нас, на нашем месте

возникнет тоже что-нибудь такое,

чему любой, кто знал нас, ужаснется.

Но знавших нас не будет слишком много.

Вот так, по старой памяти, собаки

на прежнем месте задирают лапу.