Стигал - [17]

Нет. Я смогу, я не промажу.

Те же сутки, полночь

По-моему, я схожу с ума или сошел… Это от одиночества. Хотя… я ведь люблю одиночество, избегаю людей. Так это в родных горах, где мне говорить, точнее мычать, не надо. Они – мой родник, мои горы, мои ущелья, мой воздух, мое солнце и моя луна, как и мои орлы – все меня слышат, понимают, со мной общаются, подсказывают, успокаивают, то есть говорят: прости всех, ведь только Всевышний всем судья! – а ты посмотри вокруг, как красиво, вечно, величаво; да, и здесь бывают бури и ураганы, как и в жизни людей, и порою такой вихрь, свист, свирепый дождь, град, снег, что кажется – все сметет, смоет, унесет, но все пройдет, все проходит, а эта буря только очищает нас, делает воздух чистым, а камни блестящими, ледники свежими; и мы по-прежнему, как и тысячу лет до этого, живем в гармонии и согласии, и ты так живи, живи в гармонии с нами и с самим собой.

Ведь так я и жил, жил, несмотря ни на что, даже в таком состоянии жил и даже удовольствие от жизни получал… Правда… правда, иногда, как буря в горах, наступает временное затмение, психоз, и тогда я – за свою «винтовку» и целюсь во все, и стреляю во все – это я готовлюсь, готовлюсь к единственному и главному бою в своей жизни.

Месть, реванш, возмездие!

Нет! Я в этой камере сойду с ума. Надо успокоиться. Лекарства!

28 декабря, утро

Ночью вогнал двойную дозу лекарств. Потом даже пытался сделать аутотренинг. Видимо, успокоился, вырубился. На завтрак еле разбудили. Звонила дочь, у нее сегодня концерт, а она плачет, говорит, что чувствует мое состояние. А мне действительно плохо. После каждого припадка, психоза все болит, особенно голова. А тут радиодоктор звонил. Сказал, что не доверяет внутреннему прибору, так как и сейчас фон радиации еще очень высокий. Меня выведут к основному прибору. Надо подготовиться. Надо успокоиться. Не оставлять же меня здесь на Новый год.

Те же сутки, ночь

Стыдно. Мне очень стыдно. Сорвался… Кое-что я даже не помню. Я даже не знал, сколько времени прошло. Позже все восстановил, тем более я эту простую процедуру уже проходил…

Моя дверь автоматически открывается, иду по знакомому мрачному, пустому коридору, захожу в открытый кабинет, сажусь на стул. Передо мной стеклянная стена, понятно, что это не простое стекло. За стеклом, я уже вижу, сидит мой радиодоктор. Я привык его видеть веселым, улыбающимся, а на сей раз он очень озабочен, даже зол. Он наводит на меня какой-то аппарат. То ли я вижу, то ли мне кажется, что меня прошивает лазерный луч.

Радиодоктор бьет кулаком по столу, вскакивает, что-то кричит, понятно, что матерится. Он жестикулирует, чтобы я поднял телефонную трубку, что на стене, а более тут ничего и нет.

– Скиньте одежду, – он еще матерится. – Может, это с одежды радиация.

Я скинул робу, так называемую майку, а он, я вижу, орет и показывает:

– Все снимай!

Мне неудобно, я замешкался. Тогда он сам продемонстрировал, что я должен делать, – ужас! Но я вроде терпел, хоть и страшно нервничал, да беда в том, что помещают в камеру только в их особой одежде – это какая-то странная нетканая материя-бумага. И все простыни, одеяло, подушки – все из этой бумаги. И вот, раздеваясь, я брюки порвал. А следом увидел себя в стекле – урод, тощий скелет. Жалкий, жалкий инвалид! И я собираюсь кому-то мстить. Как? А тут смотрю – радиодоктор как орудие вновь на меня свой лазер направил. И мне вдруг показалось, что я прямо сейчас умру, – такой безобразный, да еще и голый. Тут я стал второпях одеваться, злясь, я эту так называемую одежду-бумагу почти разорвал. А этот идиот все еще в меня лазером целится, и тут я, видимо, сорвался, стал в него «стрелять». Он вскочил, вижу, орет, у виска пальцем крутит.

Точно не помню, но, кажется, я попытался это стекло-перегородку разбить, по крайней мере, на руке синяки. Потом я выскочил в коридор и рванулся к входной двери. Тут я точно помню, что вроде очнулся, потому что сообразил, что я полностью голый. Побежал обратно в смотровой кабинет, взял свою бумажную одежду и рванул в свою камеру – как в место спасения, и когда за мной тяжелая дверь автоматически захлопнулась, я почувствовал некое облегчение, и тут зазвонил внутренний телефон:

– С таким психозом радиация не пройдет, – почти визжал радиодоктор, – вы хотите лечиться или нет? Я не могу вас выписать с таким фоном. Показатели с компьютера в режиме он-лайн видят и в американском центре. Я из-за вас торчу здесь и не могу улететь к семье на Новый год.

– Э-эуу! – замычал я грубо в ответ, по правде, хотел выматериться, а радиодоктор выдал мне эту же матерщину, только понятно. Я бросил трубку. Вновь звонок, и я как по команде вновь поднял:

– Вы хоть оденьтесь, а то на вас смотреть тошно.

Я бросил трубку, замычал. Захотел вырвать эту камеру из-под потолка, пододвинул кровать, залез, до камеры не достал, упал, ушибся, но не сдавался. Стал кидать в камеру книги, телефонные аппараты, что были сложены в углу, и тут услышал какое-то шипение – из под плинтуса, как ядовитые языки змеи, полз грязновато-зеленый пар…

Очнулся я от холода. Лежал голый на полу. Еще темно, да столица рано перед Новым годом просыпается, уже шум с улицы. И в моих ушах гул, шум, как морской прибой, видимо, в такт биения моего неугомонного сердца. Голова трещит, и дышать тяжело, а жить хочется, и хочется лишь оттого, что я должен, должен за сына, за сыновей, да и за всех родных – отомстить, а более некому. Знаю, что с таким настроем не то что лечиться, но и жить невозможно, вновь будет срыв, психоз. А надо быть в гармонии со всеми, с самим собой и всех простить. Смысл этого мне вроде понятен. Однако это спокойствие тоже не жизнь, ведь это просто плебейское существование, когда каждый, кому не лень, кто при власти, деньгах и оружии может сотворить с тобой, а еще хуже – с твоими близкими, все, что захочет, – это почти рабство или крепостничество. Как с таким можно смириться, жить, жить в гармонии? А надо, надо! Ибо дочь позвонит… Кстати, она ведь звонила. Столько пропущенных вызовов… Как прошел ее концерт? А вот я разве не устроил концерт? Все любовались.