Стежки-дорожки - [9]

Пёс был шелудив и глуп,

Тощ и плюгав.

Пил из водосточных труб,

Жрал – из канав.

Непонятливый, никак

Взять не мог в толк,

Что хоть сто таких собак

Мог кормить полк.

А в полку у нас врачом

Дама была.

Мы пред ней стояли в чём

Мать родила,

Еле вытерпев позор,

Лезли в бельё.

Ну так вот. Из-за неё

Вспыхнул сыр-бор.

Увидала как-то раз

Лекарша пса

И пошла и завелась

На полчаса:

– Что за пёс? откуда пёс?

Что вам здесь – цирк?

Не хватало, чтоб занёс

Всяких бацилл!

А дежурным по полку

Был капитан.

Топал с шашкой на боку.

Плац подметал.

Заспешил на дамский клич,

Как джентльмен,

И осклабился, как хлыщ:

– Это в момент!

Пёс в щенячьей простоте

Не понимал.

А начальник пистолет

Приподымал.

По науке совмещал

С мушкой прицел.

Пёс лежал и не мешал,

Скучно глядел.

…Тонны в полторы удар

Вбил, вдавил в пыль.

Снайпер подмигнул: как дал?

Как, мол, убил?..

Но врачиха сникла вдруг:

Что ж тут смотреть…

Всё – таки не по нутру

Женщине – смерть.

…Вот и всё.

Сошла, журча,

Дюжина лет.

Думаю, того хлыща

В армии нет.

Думаю, теперь урод

Малость поблёк:

Возглавляет гардероб

Или ларёк.

Женщины и не глядят

На дурака,

А жена – он был женат —

Ставит рога.

Думаю, забыл всю спесь,

Жалок стал, льстив,

Думаю, что так и есть:

Мир справедлив!

Казалось бы, что здесь можно оспорить? К чему прицепиться? Позиция поэта кристально чиста. Его приговор бездушному негодяю понятен и естественен. Вот стихи, которые добавят человеческим душам гуманности, и потому они особенно уместны на страницах журнала, который называется «Семья и школа»!

Оказалось, что именно на его страницах они особенно неуместны. Потому что существует такое святое для каждого советского человека понятие, как «военно-патриотическое воспитание». Об этом нам напомнила «Красная звезда», напечатавшая обширную злобную реплику некого майора. Где в советской армии, возмущался майор, автор нашёл такого капитана? Что это как не попытка подорвать доверие читателей к овеянному славою советскому офицерству? По какому праву автор и, очевидно, разделяющая его мнение редакция… Впрочем, запал майора, которого сейчас тоже пересказываю по памяти, стандартен и шаблонен: так писали, когда жаждали крови, когда были убеждены, что кровь обязательно прольётся!

И не ошиблись. «Красная звезда» была органом всемогущего ведомства – политуправления армии. Её критика ничего другого, кроме оргвыводов не требовала. И спешно созванная коллегия Министерства просвещения их немедленно сделала. Орлов получил выговор, Померанцева из редколлегии вывели (или добились, чтобы он сам из неё вышел, – не помню). Искали, конечно, стрелочника. Но я в штате не работал. И было понятно, что в обозримом будущем меня туда и не возьмут.

Но Пётр Ильич расплатился со мной щедро. Настоял даже на публикации совершенно не журнальной вещи – моём радиоочерке о поэте Евгении Винокурове. «Вам что, деньги не нужны?» – обосновывал он своё решение печатать радиоочерк. Оплатил он как не пошедшие не по вине авторов и многие набранные материалы. Среди них особенно было жалко, что не успели мы напечатать рассказ Льва Александровича Кривенко «Фурье».

С Лёвой Кривенко меня познакомил Борис Балтер, который очень рекомендовал его печатать. «Это – настоящее», – говорил он о его рассказах. Так же, как и Балтер, Кривенко был автором калужского альманаха «Тарусские страницы» – своеобразного «Метрополя» тех лет, потому что подвергся не меньшему, чем в будущем «Метрополь», официальному остракизму. Сразу же после критики «Тарусских страниц» воронежский «Подъём» выломал из макета номера и вернул Лёве его «Фурье». Не спасло рассказ предисловие учителя Кривенко (и Балтера, и многих других, с которыми я познакомился и подружился именно в доме Кривенко) Константина Георгиевича Паустовского. Лёва был его любимым учеником, а из всех учеников Паустовского был Кривенко человеком, пожалуй, самой несчастной творческой судьбы. Фронтовик, командир взвода автоматчиков, тяжело раненый и демобилизованный в 43-м по инвалидности, с рукой, которую носил как бы наперевес из-за повреждённого локтевого сустава, Лёва описал злоключения своего взвода в повести, которая очень горячо была принята на семинаре Паустовского. Защищённая как диплом в Литинституте, она получила высшую оценку и дала возможность её автору продолжать учёбу в аспирантуре. А вот с её публикацией дело обстояло не так здорово. Московские и ленинградские журналы печатать её не решились: слишком не похоже было толкование фронтовых событий в этой повести на то, к чему стали приучать послевоенного читателя. (Вспомним, что даже получившая сперва сталинскую премию «Молодая гвардия» через короткое время была признана порочной, и её автору было предложено ввести в повествование якобы действующее в подполье партийное руководство молодёжной организацией, что Фадеев и сделал, хотя знал, что райком партии позорно бежал, когда немцы подошли к Краснодону.) Паустовский не унимался и продолжал предлагать Лёвину повесть любому объявляющему о себе областному альманаху. В результате из одного из них повесть отправилась в агитпроп ЦК, где её внимательно прочитали и добились по ней некоего закрытого постановления, пресекающего любые Лёвины попытки напечататься. Не имея ни одной публикации, Кривенко попал в чёрный список тех, кто их никогда иметь не будет.