Стерегущий - [13]

После приветствий и восклицаний, изъявлений восторга и признательности завязалась беседа.

Контр-адмирал Писаревский и сейчас, как всегда и на всех, производил впечатление грубой, тяжелой, неотразимой силы.

Что-то неприятное было в его сумрачных глазах, в его лице и фигуре. Ростом он был невысок, могучую выпуклую грудь держал колесом, ходил увальнем, вперевалку. На большой голове кудрявились черные волосы без единой сединки, такой же нетронутой чернотой отличались его бакенбарды и пышная борода веером. В ухе носил он серебряную серьгу, которую поминутно дергал то левой, то правой рукой.

Про черноморского флагмана ходила невеселая слава. Говорилось, что он крут с офицерами, жесток и неумолим к матросам, не имеет ни к кому жалости, не прощает никогда даже ничтожных проступков.

— А ты все такой же, — проговорил Макаров. — И годы тебя не берут. Не растешь и не стареешь, только волосами мало-мало поистратился. И серьгав ухе по-прежнему болтается и, кажется, та же, что и на «Константине».

— Точно так, твое превосходительство. Та же. Приросла к уху, должно быть. — Писаревский с улыбкой подергал серьгу. — А вот ты, Степан Осипович, поддаваться времени что-то стал. Виски вон совсем седые. Хорошо, что хоть борода черная.

— Это оттого, что она моложе меня на тридцать лет, — отшутился Макаров.

В эту минуту к столу с альбомами подошла Писаревская.

— Степан Осипович, — сказала она. — Я случайно приобрела в Севастополе картину моего брата Руфима. Мы с мужем решили, что владеть ею достойны только вы. Мы оставили картину в прихожей, чтобы она сразу не запотела в комнатах.

Гостей между тем прибывало все больше и больше.

Бондаренко сам провожал всех до кабинета, где шумели оживленные голоса, прислушивался, как они затихали, пока гости здоровались друг с другом, потом, втянув голову в плечи, степенно возвращался в прихожую.

— А что у тебя, Сергей Петрович, в Севастополе делается? — спросил черноморского флагмана Макаров.

— Земля у нас горит под ногами, — раздраженно ответил Писаревский. — И не только в Севастополе, а на всем Черноморском побережье. Во всех портах то вспыхивают, то потухают забастовки, словно ими кто-то дирижирует… Летом командующий флотом передал мне телеграммы от двух градоначальников — одесского и николаевского: выручайте, мол! Все забастовало, все стоит. На улицах и площадях демонстрации. Правительственные учреждения, банки, почту и телеграф охраняем войсками, настроение которых загадочно. Шлите миноносцы с надежными командами. Полицейских сил недостаточно… «Можете чем помочь?» — спрашивает командующий флотом. Отвечаю: «Ровным счетом ничем». — «Но почему?» Отвечаю: «Готов хоть сейчас делать, что прикажут: стрелять, сечь, вешать. Но один в поле не воин. Матросы за мной не пойдут. Теперь, — говорю, — моряки стали другого сорта, под линьки не положишь — зарежут. Со времени этой злосчастной всеобщей стачки матросня смотрит на офицеров зверем. Офицеры на кораблях спят в каютах не раздеваясь, с револьверами в карманах». Э, да что! — махнул рукой Писаревский, — говорить не хочется!

Макаров слушал контр-адмирала не перебивая.

Лицо его было задумчиво; серьезною строгою мыслью светились глаза.

— Барометр идет на бурю, — наконец произнес он. — Что ж, так оно и должно быть.

— Будет буря, говоришь ты? — Писаревский подергал себя за серьгу. — Что ж, померяемся с ней.

— Ах, Сергей, Сергей! — мягко заговорил Макаров. — Буря буре рознь. Помнишь, как мы делали анализы морской воды? Сейчас мне кажется, что как в капле морской воды отражается состав моря, так в каждой частице нашей флотской работы, во всех наших лучших помыслах и желаниях должна отражаться в какой-то мере наша общность с народом, от корней которого мы растем.

Под щелканье кастаньет, которыми орудовал толстячок, похожий на ежа, под звуки окарин[7] Вадима и его друзей, величественно важный Бондаренко внес картину и выжидательно поглядел на адмирала: куда поставить? Макаров показал на диван. К картине подошла Писаревская, носовым платком вытерла проступившие на холсте капли воды, а затем приблизились одновременно Макаров и Верещагин.

На них глядело большое полотно: прибрежный уголок моря, кусочек песчаного берега со вбитыми рогульками для просушки рыбачьих сетей, на пригорке белая хатка с плетнем, на котором сохли опрокинутые вверх дном кувшины. Верещагин по-профессиональному сложил руку трубочкой, чтобы удобнее было просматривать краски.

— Правдиво и поэтично, — сказал он. — Взгляните, какая на этом холсте игра воды, какие тона воздуха! Как передана прозрачность легкой волны у самого берега, как через нее просвечивают разноцветные камешки, играя переливами радостных красок. Такие полотна создаются с огромными затратами труда, таланта и лирической фантазии.

— Да, марина[8] чудесная, подарок царский. Спасибо! — поклонился Макаров.

— Руфим почти не рисовал людей, все природу и море, — тихо промолвила Писаревская, польщенная похвалами.

— Людей, мать-адмиральша, знать надо, а мы, в сущности, знакомы с ними самую малость, — вмешался в разговор ее муж, дергая свою серьгу. — Я, например, почти тридцать пять лет прожил с матросами бок о бок, а так и не знаю, кто они. В моем сознании они все сливаются в безликую массу.