Степные волки - [59]

С этим все согласились. Томилинский псаломщик кормит свою скотину хлебом, а от хлеба лошадь плохой не будет. После ужина все улеглись спать. Но Епифорка долго ещё шептался на печке с Фёклой.

Наконец-то у них есть лошадь! Теперь они справят по хозяйству все, как следует, и будут настоящими жителями. Безлошадному мужику на деревне и почёту нет. Что безлошадный, что жулик — одно и то же.

А лошадь по нынешним временам купить мужику нелегко.

Наконец Фёкла захрапела, а Епифорка всё ещё лежал на тёплой печке с открытыми глазами, не спал, почёсывался и думал.

Да, наконец-то и он обзавёлся лошадью! Епифорка, самый захудалый мужичишка на деревне, стал настоящим жителем: у него есть лошадь!

Безлошадного мужика и со схода гонят. А теперь Епифорка будет сам говорить на сходе и затыкать рот безлошадникам:

— Безлошадники не в счёт. У безлошадников ум не дорос до схода.

Епифорка завозился па печке, закряхтел и зачесался.

Ему 37 лет. Нужда избороздила его лицо морщинами вдоль и поперёк; его ноги ломят и тоскуют по ночам, преждевременная старость уже стучится в его тусклое окошко, а у него ещё только первая лошадь.

Он всю жизнь мечтал об этом счастии, и вот его мечты осуществились: сегодня он не пришёл, как всегда, с базара пешком, а приехал верхом на собственной лошади и обогнал даже томилинского псаломщика!

— Не оброни он кнута, — сознался, впрочем, самому себе Епифорка, — ни в жисть бы не догнать мне его.

Он вздохнул. В избе было темно и душно; пахло чем-то смрадным. Фёкла храпела со стоном как выпь, а Настька подсвистывала ей, как синица. Епифорка завозился. В его виски стучало. Фёкла, сберегая тепло, слишком рано закрывает печку.

Епифорка привык к угару, но сегодня его разобрало с воздуху. Он снова вздохнул.

Да, наконец-то у него есть лошадь.

Вот уже несколько лет он по копейкам собирал деньги, чтоб купить её и, в конце концов, набрал 20 рублей. У него есть лошадь, и, Боже мой, сколько сидит грехов в этой лошади!

Эта мысль пришла в голову Епифорки случайно и внезапно, но, придя туда, она уже не хотела более выходить оттуда даже и на минутку. И ему стало как-то страшно и неприятно. Он повернулся на другой бок.

Да! В этой лошади сидит очень много грехов. Во-первых, в ней сидят слеги, уворованные в Илпатьевском лесу. Он, Епифорка, рубил их почти еженощно всю осень, когда весь лес наполняется странным шорохом от мелкого дождика, когда облачный тени ходят по лесным полянам, как вышедшие из могил покойники, а воришка робко прислушивается к стуку своего топора, дрожит и дует на покрасневшие от холода пальцы. Он рубил эти слеги и на себе поштучно перетаскивал их к озеру, в камыш; а потом продавал чуть ли не по три копейки штука. Что делать? Воровское дорого не продашь!

А теперь все эти слеги сидят в его лошади. Епифорке послышалось, что в ворота что-то стукнуло, точно мороз ударил. Его собака Арапка, ходившая и зиму и лето в репьях, тявкнула, как-то странно взвизгнула и замолкла. Но Епифорка не обратил на это обстоятельство ровно никакого внимания и по-прежнему лежал на печке, углублённый в свои думы.

Да, в его лошади сидят илпатьевские слеги. Кроме того, в его лошади сидит 3 пуда 10 фунтов пшённой муки, которую Епифорка стащил у своего дяди Емельяна, когда тот перед масляной ездил на базар, а Епифорка лежал на печке, кряхтел и сказывался больным. Эту муку он продал, как теперь помнит, всю за 97 коп. вместе с мешком. Епифорка вздохнул и снова повернулся на другой бок. Затем в его лошади сидят Василисины холсты восемь с половиной аршин, Ваньки Клюшникова шаровары плисовые, почти новые, и солдатки Дуньки фартук шерстяной зелёный с алыми цветами, который ей подарил илпатьевский полесовщик.

Но что всего хуже, в этой лошади сидят 3 рубля восемь гривен Епифоркина шабра Василия Долговязова. Епифорка возвращался вместе с ним с базара. Василий был пьян и клевал носом, а Епифорка заискивающе смотрел ему в глаза, одной рукой поправлял на нем шарф, чтобы тот не простудился, а другой лез в карман полушубка, где были припрятаны завёрнутые в тряпку три рубля восемь гривен.

Это самое подлое дело, потому что Василий всегда, помогал Епифорке и мукой, и дровами, и всем, чем мог.

Епифорка застонал. Его сердце теперь уже ныло и болело, как простуженное. В избе по-прежнему было темно. Фёкла всё так же храпела, точно стонала, как выпь, а Настька подсвистывала ей как синица.

Епифорка поправил под головой полушубок, ворочаясь от неотвязных дум и тупой боли.

Да. Все эти мелкие кражи совершены им в последние три года, когда он начал прихварывать и покашливать, когда его стала попугивать голодная старость, и мысли о приобретении лошади забеспокоили его сильнее.

Все эти кражи совершались с промежутками, отчасти забывались и мало волновали Епифорку, а теперь они соединены воедино в шершавой лошадёнке с раздутым от соломы животом и выдавшимися так, что хоть считай, рёбрами.

И эта лошадь будет вечно стоять перед глазами Епифорки и мучить его совесть, как живой укор, как какой-то сундук с воровской клажей.

И когда Епифорка напьётся пьян, он будет колотить её чем попало, с озверением, чтобы выбить из её раздутого живота и илпатьевские слеги, и Ванькины почти новые шаровары, и Дунькин фартук. А лошадь будет понуро стоять под побоями и с недоумением хлопать глазами.