Степные волки - [51]

Его голос дрожал и прыгал.

— Господин Тирольский, — бешено крикнул он, — будете ли вы со мною стреляться, иначе я изобью вас нагайкой!

Тирольский несколько овладел собою.

— Послушайте, Игнатий Николаич, нам надо объясниться… — прошептал он, пожимая плечами.

— Господин Тирольский! — крикнул Суздальский и замахнулся нагайкой.

Тирольский съёжился и прошептал:

— В таком случае я согласен…

Его забила лихорадка. Он посмотрел на окно. Если бы оно не было так далеко, он мог бы выскочить в сад.

— Условия следующие, — проговорил Суздальцев, — стрелять по жребию на расстоянии комнаты, причём стреляющий имеет право сделать три шага.

— Это будет в упор, — заметил доктор, — это уж слишком…

— Милый доктор, — Суздальцев тронул плечо A6paменки, — неужели вы хотите, чтобы я совершил убийство?

В глазах доктора внезапно сверкнула ненависть.

Кивнув на Тирольского, он проговорил:

— Паныч, избейте его нагайкой, и делу конец!

Тирольский рванулся было с места, сверкнув на доктора глазами, но опомнился, побледнел и проговорил:

— Оскорбляете перед поединком? Какая низость!

Суздальцев молчал. Доктор покачал головою и вздохнул.

Игнатий Николаич снял со стены два совершенно одинаковых револьвера и подал их доктору; затем он вынул из кошелька медную монету; Абраменко взял её и положил на свою широкую ладонь. Внезапно у него снова явилась на Тирольского злоба. «Таких трутней бить надо!» — подумал он и спросил, сверкая глазами:

— Господин Тирольский, орёл или плата?

Он подкидывал монету на ладони и злобно смотрел на Тирольского. Щеки Тирольского задрожали.

— Плата, — прошептал он.

В кабинете стало тихо. Доктор подбросил монету. Она со звоном упала на пол. Доктор нагнулся к ней и крикнул:

— Орёл! Игнатий Николаич, вам стрелять первому!

Он подал противникам по револьверу. Суздальцев стал в нескольких шагах от Тирольского с револьвером в руках. Тирольский с ужасом смотрел на противника.

— Послушайте, — внезапно прошептал он, умоляюще поднимая глаза, — я уеду сейчас же, я буду просить у вас извинения, вы никогда не услышите о моем имени…

Он не договорил. Суздальцев сделал первый шаг и прищурил глаз. Он бледнел всё больше и больше, но рука его не дрожала.

У Тирольского затряслись колени. Сейчас Суздальцев сделает последний шаг и размозжить ему голову.

«Умирать за один хороший момент, — подумал он, — как это глупо!»

Но у него тоже в руках оружие, и он может спасти свою жизнь. Тирольский поймал себя на этой мысли и с отвращением содрогнулся. Он был противен самому себе.

Суздальцев готовился сделать последний шаг. Тирольский откинулся назад, всё его лицо внезапно перекосилось, и, быстро подняв револьвер, он в упор выстрелил в Суздальцева.

Суздальцев упал как подкошенный. Когда Ольгу Сергеевну впустили в кабинет мужа, он лежал на кушетке без признаков жизни. На левом боку его парусинового пиджака медленно расплывалось темно-красное с чёрною сердцевиною пятно.

Разбойники

— А что у вас, в Саратовской губернии, есть разбойники?

(Дамский вопрос)

Чувствуя утомление, они садятся тут же, у проезжей дороги, и уныло переговариваются, жмурясь. Вокруг сыро и темно; сверху моросит липкая изморось; в холодном мраке сердито шумит ветер. Около — ни души; ни прохожего, ни проезжего. Только лужи блестят на дороге, как чьи-то мутные глаза, да одинокая полынь шевелится возле под ветром, словно встряхиваясь от надоедливой измороси и шелеста. Они перебрасываются отрывистыми фразами и снова хмуро умолкают.

Небо беззвёздно, поле безрадостно. Что пользы жаловаться на судьбу? Кто услышит тебя в этом мраке? Тучи? Или ветер?

Пронзительный звук внезапно раздаётся во тьме.

— Ох-о-хо! — словно вскрикивает кто-то в диком отчаянии, и резкий порыв ветра рвёт с путников их дырявые картузы.

Лужи на дороге морщатся, собираясь в складки; полынь будто кланяется кому-то в ноги. Словно шумное стадо шарахается мимо и летит дальше, шурша, кувыркаясь и исчезая во мраке.

— Это ветер, — говорит один из путников, — тот, что пониже, — ишь, ты, по-собачьи теперь залаял, а давеча, как тебе кошка, скулил!

Говорящий тяжело вздыхает одним горлом, прислушиваясь к странным звукам, то и дело уносящимся во мраке, и ближе жмётся к товарищу. Он видит его посиневший от холода нос и безусые губы, скошенные в презрительную и горькую усмешку. И он снова хочет сказать ему что-нибудь по поводу ветра, чтобы отвлечь его и свои думы от того, о чем думать уже надоело до отвращения. Однако из его губ внезапно вырывается:

— А мы с тобою, Митюга, ни единой то есть полушки домой не принесём!

Они оба снова вздыхают, крутя шеями, и снова перебрасываются отрывистыми фразами. То и дело раздаются их унылые возгласы:

— Эх, Митюга, Митюга!

— Эх, Сергей, тятькин сын.

Оба они молоды, безбороды и безусы.

Они идут с заработков, из Оренбургских степей, к себе домой, за Волгу. А в их карманах, в общей сложности, всего на все 67 копеек и одна сломанная подкова, поднятая только что на дороге. До дому недалеко, всего каких-нибудь 90 вёрст, и на путевые издержки им хватит даже с избытком. Но все же близость дома нисколько не радует их, а, наоборот, удручает все более и более с каждым шагом. Как они войдут в их родные избы? Что скажут своим домашним? Сумеют ли оправдаться в безработице?