Степанов и Князь - [18]

— Что ж, дело молодое, — вставил писатель, проникнувшись, видно, этим местом рассказа Князя. — Ученые дамы бывают — эх! Когда я поступал в аспирантуру, хотел сочинить диссертацию о влиянии Пушкина на Хераскова, сдал кандидатский минимум, но срезался на английском языке. Там в приемной комиссии… — Но он сделал усилие над собой, видно было, что это литератор с развитой волей, и лишь вздохнул. — Что ж, кому, как говорится, ВАК, а кому, как говорится, Вакх.

— Благодарю, Сема, — продолжил Князь, будто и не слышав писателя, — а то я чуть не сбился, всегда в пути и рассказе спотыкаешься на женщинах. Так вот, эти дамочки что-то там взвесили, спрыснули, обнюхали и увезли берцовую кость героического скелета в лабораторию. И вскоре прислали губернатору заключение, что скелет принадлежал мужику предположительно середины семнадцатого столетия, погибшему, по-видимому, от удара тупым предметом по голове.

— Видно, уже и триста лет назад имела место в наших поселениях бытовуха, — уточнил Семен.

— Конечно, было досадно, что дело срывается. Церкви во время убиения предполагаемого мученика на этом месте еще не было и быть не могло, а был обыкновенный деревенский погост, храм же воздвигли позже. А ведь новость уже попала в местные газеты. Мало того, областное издательство переиздало томик стихов графа Хвостова, там были такие строки:

Награда подвигам, бессмертной право лиры,

Из мрака исторгать, производить в кумиры.

Сусанина здесь прах, крестьянин он простой,

Но друг отечества и мужеством герой!

Публикация эта как бы намекала соотечественникам, что и здесь, в Ржавской области, были в старину свои герои. Впрочем, в следующем издании предполагалось внести правку в вирши графа и заменить Сусанина на ржавянина. Теперь все рушилось. Облом, как говорит моя трехлетняя дочка. Рассматривалось предложение, не дать ли дамочкам, скажем, надел земли или иное какое поощрение, чтобы они отозвали заключение, но было поздно. И батюшка, помнится, был очень расстроен, запил, убоявшись епископского гнева, и, пока он пил, со звонницы уперли два новеньких колокола и продали в Мордовию.

Писатель глухо молчал, потрясенный и отчасти оскорбленный рассказом Князя. Но это был хороший писатель, не вовсе чуждый правде жизни, которая, жизнь, не всегда еще протекает в верном русле. Впрочем, вскоре он нашелся.

— Зато у них, в либеральном стане, — выпалил он, — публично бьют женщин-писательниц по физиономии и в ухо. По жилищно-кооперативной, передавали, линии. Мы же со своими строги, но рук не распускаем и даже почти не кричим, так, поставим вопрос на собрании президиума. — И, хлебнув, он волевым жестом закрутил крышку своей самобраной фляги. — Всё! Завтра приступаю косить!

— Оно бы хорошо, — вставил крестьянский внук Семен, мобилизовав народный здравый смысл, — вот только трава еще не поcпела. Май, видите ли, только в начале.

— Я же просил меня не учить! — отмел это соображение писатель. — Я лауреат. Мне нужно физическое движение, не то характер портится. Без земли становишься хуже, чем ты есть на самом деле. С вечера положу на межу рубаху, чтоб утром, подпоясавшись, знать, откуда вчера начинал. До рассвета еще навостришь косу и пойдешь махать, вжик-вжик, не все же сидеть в многокомнатной квартире на улице Правды или на даче в Переделкине. К вечеру же усталый-но-довольный возвращаешься к своему ноутбуку и записываешь дневные впечатления от встреч с хорями да калинычами. Такой порядок у нас, у русских писателей, пошел еще со времен Радищева. Устанешь спускаться с гор Кавказа на санках и опять давай мотыжить, как Франциск Ассизский, свой надел. Или вот в ночное пойду, как нынче быть ближе к лошадям и народу. В городе что ж, бывает, после сердечного приступа приедет «скорая помощь» из поликлиники Литфонда, а ты пишешь решительный отказ лечь в больницу. Врачи сделают укол, а сами сокрушаются: что ж это вы, батенька, в больницу-то не идете? А не могу, говорю, надо поправить два последних абзаца, что написал перед самым вашим приездом. Ну да спать пора, я и так слишком много растратил с вами своего, что называется у либералов, либидо. Еще великий граф наш Лев Николаевич задолго до еврея Фрейда, бывало, откажет жене и скажет мудро: мол, мое либидо на вес золота, не могу тратиться, им пишем!

И все трое улеглись, как сидели, прямо на землю у догорающего огня с подветренной стороны.

Очнулись наши герои, оттого что их лица поливал неприятный прохладный дождь, одному даже снилось, что на него сверху писают. Сибирский писатель Виктор лежал у догоревшего костра, закутав голову и поджав ноги в кроссовках изделия гомельского Адидаса. На руке, подложенной под пухлую, со свалявшимися серыми лохмами, слюнявую щеку, тускло отсвечивал стальной браслет с поддельным Ролексом, приобретенным в Шанхае во время делегации туда отечественных мастеров культуры. Штаны сползли с его круглого белого живота, поросшего седым кучерявым волосом. Кажется, просыпаться писатель и не думал, что ж, до сенокоса было еще далеко и торопиться некуда. Друзья отломили по куску Рижского, проверили флягу: она была пуста, нацедились какие-то жалкие капли. И пошли куда глаза глядят, надеясь выйти все-таки на ведущую к цели дорогу.