Степанов и Князь - [14]

— Транспарентно, — согласился Семен.

Князь молчал.

Милиционер, унимая дрожь в руке, налил себе полстакана водки и выпил, не закусывая.

— А этот что у тебя все время молчит? — спросил он Семена, признав, наверное, в нем человека своего круга.

— Умный, вот и молчит.

— Горе от ума, глядели такое кино. На русского не похож.

— Русские тоже бывают умными, — сделав вид, что обиделся, сказал Семен. — Конвергентно.

Князь опять промолчал. Последнее, в чем надо признаваться в отечественных присутственных местах, так это в своем происхождении.

Впрочем, Князь вообще никогда ни в чем не признавался. Однажды Семен спросил у него, отчего тот не посещает Дворянское собрание. А зачем, ответил Князь, я и так Шишов. Князь знал, что лучшие представители русской породы, отобранные веками из таких же, как этот милиционер, бывших землепашцев, стали чужды простонародью и нынче их принимают за инородцев. Простолюдины из интуитивного мазохизма, наверное, не могут поверить, что и они, русские, могут быть и сильны, и складны, и умны. Здесь что-то не так, чувствуют они. Не догадываясь, что все это было не ими рассчитано и удачно с ними проделано, навек.

— Я что, русского не могу отличить, — орал лейтенант Загадин, испытывая к Князю инстинктивную сословную неприязнь. — Мы русский милиционер, и с нами Бог! А ты еврей! Евреи всегда сделают так, чтобы расстроить русского человека. Ты, сука, откуда взял наши советские генеральские сапоги? — Впрочем, было понятно, сапоги его интересовали куда меньше Майкиной верности.

— Мы ситечка у мадам не крали, — вставил Семен. — Нас можно простить и отпустить, Григорий. Точнее, гражданин начальник.

Но милиционера теперь всецело интересовал Князь. Видно, зная изысканный вкус любимой, к нему он и возревновал.

— Что ж, мы тебя пристроим в депо по жидовской линии. Не коси черемшу, умник, запарь лапшу. Мои слова надо отливать в битуме. Нет, в бетоне. Эй, Никола! Звони Кобелевкеру, пусть шлет перевозку!

Так судьба разъединила друзей: Семен остался в застенке, Князь оказался в сумасшедшем доме.

Дождавшись ночи, Семен спел нетрезвому Николе, которого оставили на хозяйстве — сам начальник, лейтенант Загадин, удалился, видно, уяснять непростые свои отношения с зазнобой Майей, которой и младше-то был всего лет на десять, — спел незатейливую песенку:

— И мамаша Груша,

И папаша Груша,

Когда вырасту большой,

Тоже буду Груша, —

чем привел ушастого часового в детское умиление. Затем он попросился на оправку, не преминув стрельнуть у доверчивого стража сигарету, украсив свою просьбу армейской максимой — посрать с куреньем, что чай с вареньем. И этой житейской мудростью окончательно убедил рядового Николу, что тому посчастливилось встретить в жизни незаурядного человека… Стоит ли говорить, что больше честный рядовой милиции Никола мудреца Семена никогда не видел.

Маленькая районная психиатрическая больница была устроена в деревянном двухэтажном особняке, некогда, наверное, купеческом или мещанском, и дышала уютом. Она была окружена плодовым садом, и на яблонях уж набухали почки. Сад был обнесен в три метра вышины бетонным забором. Заведовал больницей единственный в ней доктор по фамилии, вы помните, Кобелевкер, человек еще не совсем старый, невысокого росточка, со сгнившими остатками зубов и запахом изо рта, в очках, лысый и ласковый, с хохлатой седой бородкой и безо всякого врачебного надменства. По нему было видно, что это добрый человек, но отчего-то проживший не самую веселую жизнь. Ему помогала пожилая же санитарка, хорошая баба из недалекой деревни. Ее муж помер, опившись денатурата, взрослые дети разлетелись кто куда, на лесоповал или на предприятия химической промышленности, и одинокая добрая женщина относилась к доктору как отелившаяся корова к еще не обсохшему своему теленку. Дополнял список персонала дюжий санитар, бывший тренер по плаванию: с тех пор как совхоз, находившийся выше по течению, стал спускать в местную речку отходы жизнедеятельности своего поголовья, плавать в речке стало нельзя и тренер перешел на медицинскую работу. Жены у санитара тоже не было, и был он несколько жеманен.

Князь неточно помнил, как здесь оказался. Поутру он нашел себя сидящим на кровати и смирительную рубашку, в какую запеленали его с вечера — это в памяти запечатлелось — уже развязали: Князь не проявлял никаких поползновений к буйству. Лишь возмутился, когда на рентгене, каковой ему сделали на предмет случайного обнаружения туберкулезной болезни, с него попробовали снять крестильный крест — он отвел руку врача и сам закинул крест на спину. Кровать была застелена довольно чистым, но влажным бельем, какое, поглаженное после предыдущего пассажира, повторно дают следующему в купейных вагонах. После вечернего укола голова была тяжелой: наверное, кололи аминазин.

— А к вам уж посетитель приходил, представился художником Степановым, очень крупный и обходительный такой весь из себя молодой господин, — дружелюбно говорил старец, глядя на Князя любовно. Отпустили, значит, Семена, сообразил Князь, или сам сбежал, второе вернее. — Но к недавно поступившим, ласка мой, мы посетителей не пускаем, не обессудьте. Вот пройдет месячишко-другой, наметится улучшение, и, когда ваше состояние придет в норму…