Степан Разин. Книга вторая - [7]

— Пиши дальше, Митя: «Сколь можно боярской и старшинской неправды терпеть и жить у богатых в басурманской неволе!»

Митяй с удовольствием качнул головой.

— Твои слова не гусиным пером писать — золотым.

— А ты забеги к Корниле во двор — там павлины гуляют. Дерни перо да пиши! — усмехнулся польщенный Разин.

Митяй писал.

— «Пришла пора всем миром стать на старшинску неправду по всей казацкой земле, да и по всем городам понизовым согнать воевод и добрый казацкий уряд на правде поставить!» — сказал Степан.

— Ну, уж эки слова не павлиньим — орлиным пером писать! — воскликнул Минаев.

Еремеев писал торопливо. Все следили за его пером, затаив дыхание, и никто не успел коснуться налитых чарок.

По лбу Еремеева струился пот, и крупная капля его упала на лист бумаги.

— Далее так, атаманы, — сказал Еремеев: — «А правда наша казацкая — божья правда. Жить всем по воле, чтоб всякий всякому равен…»

— Складно молвил. Пиши! — согласился Разин.

— «И вы бы, всякий простой понизовский люд, кому от бояр тесно, брали б ружье да шли ко мне, атаману Степану Разину, а у нас в обиде никто не будет и всякому по заслугам…» — подсказывал Серебряков.

— «А вы бы в своих городах воевод да с ними приказных собак побивали!..» — заговорил и Наумов.

— «А стрельцам всех начальных людей — голов и сотников — вешать да между себя кого похотят обирать атаманов».

— «Да и посадскому понизовому люду сотнями обирать атаманов и есаулов, кто люб, и жить по-казацки…»

С десяток ближних к Разину казаков сошлось в войсковую избу, и всякий подсказывал от себя, как мыслил…

Когда письмо было написано и все казаки разошлись, Наумов положил перед Степаном листок бумаги.

— Еще письмо, Тимофеич! — сказал он со злой усмешкой.

Это была перехваченная грамота, которую отправляли домовитые казаки в Москву, к боярину Ордын-Нащокину, рассказывая, что «кагальницко ворье» захватило Черкасск, войсковую избу и все Войско, умоляя прислать царских стрельцов с воеводами, пока донским «лучшим людям» не пришло «пропадать вконец»…

— Схватил ты их? — спросил Разин.

— Самаренин убежал, а прочих схватил, Тимофеич. Объявил по станицам, что утре станем судить и башки посечем. Двадесять человек, все прежне старшинство в сговоре их. Всем башки порубить — остальным острастка!

— Войсковому судье отдай. Пусть во всем разберет…

Наумов возмутился:

— Сбесился ты, Тимофеич! На что нам суд! И без суда за такую измену отрубим башки — так никто не взыщет. Али ты крестного своего пожалел?!

— Не бояре мы, тезка, — ответил Разин. — По казацтву весь круг решить должен. Коли казни достойны — казним, а в казацком городе своевольство творить не станем. Какая же слава про нас пойдет в казаках: обрали, мол, их во старшинство, а они тотчас старой старшине башки долой!.. Отдай их судье войсковому. Пусть принародно их судит, в кругу…

Наумов сердито плюнул и вышел.

Степан, сидя перед топившейся печкой, глядел в огонь и сосредоточенно думал.

В другой половине избы Митяй собрал грамотных казаков, и они переписывали атаманские письма, сидя при свете трескучих, чадящих свечей…

На другой день отплыли из Черкасска посланцы на Яик, в Царицын, в Черный Яр, в Слободскую Украину и в Запорожье…

Около недели уже Разин сидел в Черкасске, когда вечером снова явился Наумов. Промоченный проливным весенним дождем, он прискакал из берегового стана, где жил, чтобы держать по степям разъезды.

— Тимофеич, вести большие! — сказал он. — За экие вести чарку — согреться. Челобитчики наши, коих в Москву посылали, назад воротились.

Шестеро оборванных, измученных и исхудалых людей вошли в войсковую избу, издрогшие под дождем.

— Батька, здоров! От царя поклон принесли. О здравии тебя спрошает! — с издевкой сказал Лазарь Тимофеев[2].

— Вишь, нас как подарил суконцем! — подхватил Ерославов, показывая свои лохмотья.

— Тимошка! Тащи скорее вина, налей им по чарке, платье сухое на всех да что поснедать, а сюда никого не пускай, — распорядился Степан. — Отколе пришли? — спросил он, обращаясь к челобитчикам.

— Отколе пришли, там нас нету! — откликнулся кто-то из челобитчиков. — У царя гостевали всю зиму. Никак отпустить не хотел, насилу уж сами ушли.

— Ну ладом, ладом говорите! Кошачьи усы, ты скоро? — торопил Разин.

— Даю, даю, батька!

Тимошка принес бутыль водки. Казак за ним внес каравай горячего хлеба, окорок ветчины, затем появился ворох одежи. Стукнувшись чарками, весело выпили, натянули сухие кафтаны.

— Ну, нагостились, батька, у государя. По гроб живота будем сыты! — начал рассказ Тимофеев. — Царя не видали, конечно. Расспрашивал дьяк про все. Бояре ходили слушать, тоже спрошали, где были, чем богу грешили. И порознь и вкупе, всех вместе, спрошали. Огнем и кнутом грозили. Ну, нечего брать греха, — не били, не жгли. Выговаривали вины: и в том-де, и в том-то вы винны, и вас бы, мол, смертью казнить, а государь вам, вместо смерти, живот даровал. А более вы-де на Дон не сойдете, а всех, дескать, вас государь указал писать во стрелецкую службу, в астрахански стрельцы… «Ну, мыслим, коль вместе в стрельцах — на миру ведь и смерть красна. Где батька — там и мы»… Повезли нас…

— Да пейте, робята, ешьте! — подбодрил Степан.