Степан Кольчугин - [166]

И он обвел смеющимися глазами жадно слушавших его пассажиров.

— Земля, земля, — передразнила его баба с порчеными черными зубами. — Одно слово мужик знает: земля да земля. Тебе лишь бы землю. А мне она на что? Мужика убили, двое сирот. Куда подашься? Вздумала к сестре старшей ехать, а от племянницы письмо пришло: сестрин муж на войне -убит. Вот так. А мужик только одно знает — земля, земля. Зачем мне эта земля? Сиротскими глазами на нее смотреть, будь она проклята... Земля, земля! — с ненавистью сказала она.

— Врешь, баба! — крикнул старик с медалью. — Ты не имеешь права такое говорить. Земля — это, знаешь... хватит народу землю обрабатывать. Земля — это, знаешь...

— Хватит народу, хватит, — уверенно сказал светловолосый мужик, — лишь бы земля была, а всех не убьют, еще лишние останутся.

— Подавитесь вы своей землей, — злобно сказала баба, — чтоб она у вас через глаза, через рот полезла! Ни на что не смотрят. С позициев калеки приезжают. До чего народ исстрадался. Я бы этих всех кипятком вышпаривала, вот этими пальцами передушила, пожгла бы, топором бы порубила, ножом порезала!

— Кого это? — спросил один из стоявших в проходе.

— Знаешь, — злобно и коротко ответил голос с верхней полки.

Вдруг послышался отчаянный возглас из соседнего купе:

— А-а-а, проклятые, унесли!..

Все кинулись смотреть.

Худой мужик средних лет с горбатым большим носом стоял над лавкой, и в лице его было столько отчаяния и растерянности, что страшно делалось глядеть на него.

Он стоял, полуоткрыв рот, ухватившись одной рукой за ворот, другая, сжатая в кулак, медленно опускалась.

Пассажиры молчали, боясь задавать вопросы: как, когда, что было в сундуке...

Худой мужик, медленно обводя глазами лица пассажиров, сам объяснил:

— Все там у меня было: и пачпорт, и деньги — все. И белый билет, и адрес списан, куда еду, и вещи, и хлеб...

Тогда все сразу загалдели, стали кричать, грозиться, звать обер-кондуктора, некоторые кинулись запирать двери, чтобы устроить обыск в вагоне.

Полный мужик с черными веселыми глазами торжествующим голосом объяснил:

— Это уж в третий раз при мне. Заведут разговор про войну, про землю, хвать — и чемодана нет. Ловкачи, ей-бо, а? Сами ведь разговор заводят, чтобы публику разгорячить, а там уж всех как миленьких оберут. Придумать нужно!

— Конечно, они нарочно такие разговоры заводят, — поддержало несколько голосов.

Светловолосый мужик, споривший громче всех, сразу почувствовал на себе подозрительные взгляды и, угрюмо отодвинувшись к стенке, сидел молча, из-под нахмуренных бровей поглядывая на пассажиров.

Чернозубая баба говорила высоким, радостным голосом:

— Поймать бы такого — и на рельсы; я сама бы его за уши держала, чтобы ему голову аккурат отмяло. Подумать только: тем ироды пользуются, что люди горюют, про горе свое говорят.

А пострадавший рассказывал глухим голосом тяжелобольного:

— Утром еще синенькая в кошельке была. А я думаю: харчи у меня на всю дорогу есть, зачем деньги такие, в кошельке держать. Взял да в сундук положил... Эх, боже мой...

Он всхлипнул и расплакался.

До самого Ново-Николаевска пассажиры говорили больше всего о дорожных кражах, ловких ворах, карманниках-усыпителях. И опять разговор превратился в страшный спор. Мужики прославляли лютость конокрадов, лавочники защищали ночных громил и взломщиков, городские женщины стояли за чердачных воров, снимавших с веревок мокрое белье, а деревенские женщины — за мазуриков, рыскавших по базарам...

Все большее волнение охватывало Степана. Чем ближе поезд подходил к Ново-Николаевску, тем мучительней было думать о том, что необходимо явиться в полицейское управление. Сердце млело, когда он думал о родных местах, о матери, брате, Марфе, Грише Павлове, Звонкове. Он жмурился, как от солнца, рисуя себе, что идет тропинкой мимо завода, подходит к дому, видит Павла, играющего во дворе. Мать смотрит на него. «Там же еще совсем тепло, арбузы, дыни, помидоры», — думал он. И больно было дышать, когда он рисовал себе такую картину. Взбирается он по шлаковому валу на заводскую площадку, идет по шпалам; кругом визг, лязг, звенят тысячи молотов-разметчиков в котельно-листовом цехе, орет паровоз, тянущий тяжелый ковш шлака, а над головой осеннее синее небо. Он подходят к домнам, товарищи рабочие видят его. И он видит их. Мьята, Очкасов, Затейщиков, Лобанов, Пахарь — все на месте. И всех радостно видеть — и Абрама Ксенофонтовича и Сапожкова.

— Что, из тюрьмы? — спросит его Воловик.

— Да, из тюрьмы, господин инженер, — скажет он.

— Что, смущать народ?

— Да, смущать народ, господин инженер.

«Как же быть, что делать? — думал Степан. — Ведь не мирное время; чуть что — паспорт, отношение к воинской повинности, кто, что, откуда? Что я ему покажу?»

Он пересчитал свои деньги. Военное время. Степан наконец решил, что придется ехать на место, назначенное ему начальством. Там он оглядится, привыкнет к новым военным порядкам, спишется со знакомыми, посоветуется — ну, и видно будет. Нелегко на двадцать втором году жизни принимать такие по-стариковски разумные решения.

«Тугаров одобрит, — думал он. — Что они делают сейчас? Черемушкин, может быть, вернулся. Вот огорчится: ускользнул от него человек. Наверно, на зиму перебрались из палаток, ведь со дня на день собирались. Должно быть, капуста, что при мне получилась, в ход пошла. Сменял ли Гоглидзе свое одеяло на сапоги? Он все сомневался, и некоторые не советовали...»