Степан Кольчугин - [154]

— А, понимаю: они завидуют нам.

То, что человек с дрожащими руками нашел в себе силы улыбнуться и пошутить, удивило всех.

— Устали с работы, ребята, — злобно и громко сказал Степан пьяным голосом, — потрудились, воды накопали для царя...

— Брось, брось, перестань! — заговорил Тугаров, оттесняя Степана от костра. — Хочешь, чтобы тебя, как собаку, пристрелили по законам военного времени? Зачем это? Кому польза?

Но Степан не мог успокоиться. Не слушая Тугарова, он возбужденно говорил:

— Да вы разве понимаете? Я один могу понять, что сегодня было. Ведь есть святость человеческая. Разве можно допустить — людей до того довести, чтобы они воду лопатами копали? Да хоть сейчас в петлю или под расстрел! Не хочу я больше терпеть!

И он, который был, как все революционные рабочие, очень целомудрен в выражениях, внезапно начал свирепо материть всех — и смотрителя команды, и начальника конвоя, и Штюрмера, и Николая Второго. Тугаров, стараясь заглушить его голос, говорил:

— Да что с тобой? Брось, успокойся!

Тугарова волновало, что неподалеку стоял Рошин, политический, которого подозревали в доносительстве. Рошин, посмотрев большими грустными глазами, спросил:

— Что это с Кольчугиным? О чем шумит?

— Ничего он не шумит, это ты шумишь, — ответил Любочкин.

Рошин сказал покорным голосом:

— Что вы на меня все? Я несчастнее вас,

— Смотри, Кольчугин, — страшным шепотом сказал Тугаров. К ним подошел освобожденный от тяжелых работ из-за болезни сердца Кагайдаковский и тихо сказал:

— Ну и намучались мы сегодня с Мишурисом, лучше было бы с вами пойти.

— А что, хоронили? — догадался Любочкин.

— Да, яму пока вырыли. Нашу команду вы ведь знаете. Я три раза копну — и задохнусь. Мусин — вроде меня. Один Сухаревский сильней несколько... А он все всплывает, полдня прошло, пока похоронили.

— А Мишурис умер разве? — равнодушно спросил Степан.

— Да, — сказал Кагайдаковский, — живого бы не стали хоронить.

— Вот и это дело для людей, — сказал Степан. — Чем не работа — целый день мертвеца в воду окунать.

Он повернулся и быстрым шагом пошел к палатке. Бог весть, отчего пришла к нему мысль, что нужно немедленно лечь и заснуть, иначе через минуту он сойдет с ума. Дым стоял в голове; ему казалось, что тоска, как пена, заполняет его всего, поднимается к самому горлу. Вот-вот, и все внутри у него зазвенит и полетит к чертовой матери. Он бежал ко сну, спасаясь от безумия. Люди оглядывались: было видно, что человек спешит, охваченный смятением; видно, большая беда случилась с ним, бегущим, не разбирающим воды и суха.

— Сундук украли, верно? — догадался политический,

— А может, вещу водой намочило, — проговорил уголовный.

XXXI

Наутро Степан не мог связать прошедший день с сегодняшним. В его душе была обычная тяжесть. После вчерашнего смятения это чувство представлялось привычным, обжитым. А утро было так не похоже на вчерашнее, что не могли они стоять рядом — либо не было вчерашнего дня, или снилось ему сегодняшнее утро.

В небе всходило солнце. Дальние сопки в темной матовой зелени лиственниц подошли из-за прозрачности воздуха совсем близко: можно было видеть меж зелени серые плешины скального камня, обычно не различаемые. Виден был падавший со скалы водопад — мохнатая белая ниточка. Весной Степан ходил туда с партией за крупным серым песком, который понадобился начальнику конвойной команды, чтобы посыпать площадку перед домом. Это было, пожалуй, единственное приятное каторжное воспоминание Степана. Арестанты и Конвойные разделись и полезли, разгоряченные, под секущие ледяные брызги. И на несколько минут забылось, где господин конвойный, где арестанты, а лишь гоготали, взвизгивали краснолицые, белотелые мужики, восхищенно ругались, ухали, копошась под жемчужным дождем.

Солнце поднималось, и пока арестанты мылись перед палатками, солнечный свет с вершин ближних сопок начал спускаться вниз. Эти ближние сопки поросли березой, кленом, осиной. Густая и в то же время нежная краска осеннего леса оживала от утреннего солнца. Темная фиолетовая тень медленно стекала с холмов, и с вершины наползала густая световая лава, горы медленно натягивали на себя светлые, тканные золотом сорочки.

— Ах, Степан, — сказал Кагайдаковский, — такое очарование, мир и покой. А у нас тут — ад кромешный. Помните «Воскресение» Толстого, как описывает он: весна кругом, и лишь люди учиняют насилия.

— Нет, я не читал, — сказал Степан.

— Правильно делал, — проговорил Тугаров, ломая хлеб и поглядывая на конвойных, — правильно делал: непротивление злу насилием, лапоточки, а у самого пять тысяч десятин земли.

Кагайдаковский задохнулся от волнения, но лишь только он проговорил прерывающимся голосом:

— Да, какая чепуха на постном масле... — к ним подошел конвойный солдат.

— Надо пойтить по воду к дальней речке, принесть для смотрителева повара шесть ведерков.

— Слушаю, господин конвойный, — сказал Кагайдаковский.

— Что? — закричал солдат. — Повторить, как меня звать!

— Виноват, господин часовой.

Это была всегдашняя беда Кагайдаковского. Он путал различные наименования, которые применялись к конвойной страже: во время конвоирования в пути — «господин конвойный», после работы — «господин часовой».