Степь ковыльная - [55]

Цепочкою, по одному, растянулся разъезд. Казаки сонно покачивались в седлах. Казачьи полки шли в авангарде наступавшей армии, оторвались от обозов с продовольствием. Второй день не было ни крошки во рту. Неприхотливые степные кони измотались в постоянных переходах. Суровы были изможденные лица казаков. Истомил голод, изморила усталость. При одной мысли о хлебе набегала липкая слюна, под ложечкой начинало сосать.

Сергунька, искоса взглянув на молодого казака — Порфирия Спешнева, ехавшего рядом, сказал тихо:

— Ну, что нос повесил? Про женку свою воспомянул, что ли?

— Что женка? — раздумчиво ответил Порфирий. — За два года войны можно и забыть-то. К тому же всего месяц женат был, а потом призвали на службу. Ты лучше скажи, как думаешь, долго ли еще воевать будем? Ты ж подхорунжий, да и грамоте обучен.

— Насчет женки твоей — не верю, что забыл, притворствуешь. Знаю ведь: вздыхаешь по ней. Ну, да ничто: за вздохи пошлины не берут… А насчет конца войны — откуда ж мне про то ведать? Не нашего ума дело, про то лишь царица да генералы ее знают.

— Царица! — тихо ответил Порфирий. — Вот то и дивно мне, что один человек всем в государстве вертит: хочет — войну затевает, хочет — предел ей кладет.

Сергунька хотел что-то сказать, но, взглянув опасливо на ехавшего вблизи Николая Корытина, промолчал. К тому же высокой бараньей шапкой задел он за ветку вяза и град холодных капель обрызгал его разгоряченное лицо.

— Вот так-то лучше: сразу холодком окатило, — насмешливо заметил Корытин.

Наступило молчание. Каждый думал о своем. Вспомнилось Порфирию, как повстречался он впервые с чернобровой дивчиной, приехавшей с отцовского хутора в станицу Есауловскую погостить у сестры. Красивая была и нравом веселая, улыбчивая, — полюбилась она ему. Дуней звали. И как-то под вечер, сидя рядом с нею в вишневом садочке, он неожиданно для себя самого обнял ее и спросил тихонько:

— Скажи, люб я тебе аль нет?

Зарделась Дуня, потупила смущенно взор, прошептала еле слышно:

— Люб…

А как поженились, недолго кохаться пришлось — призвали на войну. Плакала горькими слезами Дуня, провожая его, причитала жалобно:

— Да на кого ж ты меня, молоду, спокидаешь? И зачем только взял, к венцу повел? Лучше б век я в девках осталася.

А потом прижалась к нему, поцеловала долгим, неотрывным поцелуем и ладанку дала на кожаном гайтане. А в ладанке — земли родимой щепоть, чтоб никогда не забывал он свой милый край.

Да разве мог Порфирий забыть его? Словно ласка материнская, всегда памятен он, близок кровно. Тоскует сердце по Дону синему, величавому, по приветливым куреням, по займищам кудрявым, по зорькам утренним, по раздолью бескрайному…

Но вот лесок кончился. Тропинка вывела на большую дорогу, едва различимую в густом тумане. Со стороны дороги слышался какой-то смутный шум, донеслись слова команды на турецком языке.

— Спешиться-и в лес! — приказал негромко Денисов. — И чтоб тихо! Взыщу, ежели у кого стремя звякнет или конь заржет… Ждите, пойду в разведку.

Пробираясь между деревьями, он вышел к дороге и укрылся за стволом старого дуба. Издали доносился звук чавкающих по грязи шагов. Потом из тумана выплыл верховой. Был он в белоснежной чалме с пером, в плаще, сидел на высоком караковом жеребце.

Первая мысль Павла была о коне. «Ладный жеребец!» — подумал он.

Вслед за офицером колонной, по четыре в ряд, двигались турецкие солдаты. — «Янычары! — подумал Павел. — И бунчук янычарский — два конских хвоста на древке: белый и черный».

Закружились мысли: «Что делать? Упускать — негоже. Напасть? Едва ли справимся. Нас всего пятнадцать, да и пик не велено брать в разъезды. А их семь десятков!.. Правда, стрелять они, видно, еще не гораздо обучены: ружья как попало держат. Да и порох у них, должно, отсырел за ночь дождливую. А мы налетим сзади, как моленья, — растеряются!.. Да нет, непосильно их одолеть, не выйдет дело…»

Денисов собирался уж возвратиться к разъезду, как послышался шум колес, и на дороге показалась лошадь, запряженная в повозку. Рядом шли смуглый остроносый янычар и старик молдаванин в кафтане и низких, с широкими голенищами сапогах.

Проходя мимо Денисова, молдаванин весело спросил о чем-то янычара. Тот улыбнулся, утвердительно кивнул головой. Тогда старик быстро, воровским движением приоткрыл холст. Под холстом на телеге была туша коровья и высокая груда хлеба. Молдаванин вытащил длинную подрумяненную булку, отломил от нее половину и протянул турку. Оба стали с аппетитом жевать.

«Хлебушко с собой везут, целую повозку! Ну нет, того стерпеть никак не можно»! — мелькнула мысль у Павла.

Тихо, стараясь не шуметь, он направился к разъезду. Приказал Сергуньке:

— Собери поскорей всех на тропку!

Когда казаки собрались, с нетерпением заглядывая в глаза Павлу, он молвил строго, с волнением:

— Станичники, их там десятков семь. Но отступать нам, казакам, стыдно, да и не за обычай. Ударим на них сзади. Как на птах, коршунами налетим!..

И добавил веско:

— Повозка там у них, хлебом полнехонька, сам видел… И туша коровья…

Пасмурные лица казаков расцвели улыбками. Без шума вскочили они на коней, выехали на дорогу.