Стендаль - [46]

Чтобы ускорить внедрение в жизнь этих законов, были возвращены трибуналы, а итальянские судьи устранены. Народ роптал, зрели заговоры, страна кишела шпионами. Эта наэлектризованная атмосфера не могла не нравиться фрондерскому духу Анри, тем более что литературный мир также разрывали противоречия, и он присоединяется к тем, чьи идеи близки ему: «…Война между романтиками и классиками доходит в Милане до неистовства — прямо как между партиями „зеленых“ и „синих“. Каждую неделю выходит какая-нибудь злободневная брошюра. Я страстный романтик, то есть я за Шек[спира] против Расина и за лорда Байрона против Буало».

Когда он не сражается с противниками с пером в руке, он пишет очерки: «Что такое романтизм?», «Об опасностях итальянского языка», «Трудности грамматики», «О романтизме в изящных искусствах». «Три раза в неделю или даже больше» он проводит время «с одиннадцати вечера до двух часов ночи у мадам Елены Вигано, дочери известного балетного композитора», в светском кружке которой он принят. Здесь он опускает дворянскую частицу «де» перед своей фамилией — она не вяжется с его принадлежностью к клану либералов.

2 апреля Анри вместе с сестрой снова выехал в Гренобль через Турин и Шамбери — ради судебного процесса, касавшегося интересов Полины. 5 мая он уехал обратно «из этой ненавистной страны, которая пахнет убийством», на сей раз оставив свою несчастную сестру в Дофине. Брат с сестрой прожили вместе в Милане совсем недолго, но подобное никогда более не повторится: Анри кажется, что он слишком многим пожертвовал ради сестры. «Мадам Перье прилипла ко мне как устрица, возложив на меня вечную ответственность за ее судьбу. К тому же мадам Перье наделена всеми возможными добродетелями, здравомыслием и желанием мне только добра. Так что я вынужден был вступить с ней в ссору, чтобы освободиться от скучной устрицы, которая прилипла к днищу моего корабля и волей-неволей делала меня ответственным за ее будущее. Ужас!» Действительно ли они поссорились? Во всяком случае, их переписка заметно сокращается. Теперь Адольф де Марест, которому поручены связи с парижскими издателями Анри, а также выполнение его многочисленных книжных заказов, становится первым, с кем он делится своими размышлениями о политике и литературе.

В Милане Анри увлекся статьями в «Il Conciliatore», автором которых был один из главных провозвестников романтизма философ Эрмес Висконти. Он огорчен тем, что во Франции слишком мало интересуются этими литературными схватками: «Какая трагедия нам нужна — в духе „Ксифарес“ или в духе „Ричарда III“?.. Эх вы, французы, ваше внимание поглощено только политикой. Лет на сорок литература сбежала от вас в те страны, которые еще не имеют удовольствия лечить свой сифилис свинцовыми примочками двухпалатной системы. Когда Франция все же излечится — ее литература предстанет миру „мощной и прекрасной“ как никогда: все тот же Расин в королевской карете и г-н Шатобриан, доказывающий, что знавал времена своего величия, — и тогда она обнаружит вокруг себя пустыню, лишенную читателей».

Однако в Италии своя беда: цензура свирепствует, газеты выходят редко — и Анри опять с горечью вынужден констатировать, что «вне Лондона и Парижа интересных разговоров нет. Есть свои величины — Канова, Россини, Вигано, но просвещение не распространяется». С кем бы он мог здесь разделить свое восхищение Гельвецием — «этим единственным французом, который умел мыслить»? Или Бентамом, «чья гениальность сродни Монтескье, только значительно усовершенствованному»? Или Констаном? И с кем поделиться отвращением, которое вызвала в нем книга мадам де Сталь «Рассуждения об основных событиях Французской революции»? Это «произведение противоречивое и инфантильное; это коленопреклонение перед самым большим злом современного общества — аристократией». И с кем разделить презрение к Шатобриану? «Шатобриан — это даже не половина Менандра. Это четверть Бюрке». В Италии, находящейся под австрийским игом, светлый и требовательный ум Анри оказался в изоляции. Здесь много внимания уделяется музыке, но обмен мыслями происходит в основном в письмах, а не в живых беседах. Споры, которые вызывает теория, объединяющая либерализм и литературный модернизм (эту теорию исповедует окружение Лодовико ди Бремо), его не удовлетворяют.

Матильда продолжает держать Анри на расстоянии, вынуждает его бывать у нее все реже, и он решил предпринять в августе 1818 года недельную экскурсию «между двумя ответвлениями озера Комо» с адвокатом-либералом Джузеппе Висмара, которого числил тогда среди своих близких друзей: «Какое разнообразие и живость в наших занятиях и ощущениях на протяжении всего дня! Вот это и называется путешествовать». Затем он возобновляет посещения Ла Скала и кафе на площади Дуомо, но мысли его по-прежнему прикованы к той, которую он боготворит. Это отражается даже на любимом занятии — чтении: «Прочел Рене с приличной грустью — в мыслях о М[атильде]. Без этого я его не закончил бы».

Вот уже в течение целого года он с головой погружен в писательство, но при этом отчаянно страдает и не в состоянии обуздать свой темперамент. Когда в начале июня 1819 года Матильда отлучилась в Тоскану, чтобы навестить двух своих сыновей, живших в пансионе колледжа Сан-Микеле де Вольтерра, Анри не устоял против искушения последовать за ней. Он был уверен, что останется незамеченным, если водрузит на нос зеленые очки, сменит костюм и будет выходить в город только с наступлением темноты. Ему нужно было всего лишь видеть ее, знать, что она поблизости. Но его благоразумная стратегия лопнула сразу же, как только случай свел их лицом к лицу: его первым импульсом было снять свои зеленые очки… Это переполнило чашу терпения Матильды. В гневе она обвинила его в том, что он хочет ее скомпрометировать. Он старался оправдаться: «Ах, мадам! Легко быть умеренным и осторожным тому, кто не испытал всей силы любви. Я тоже сдерживаю себя, когда в состоянии прислушаться к самому себе. Но сейчас меня обуревает роковая страсть и я не владею своими поступками. Я клялся себе не следовать за Вами или, по крайней мере, не искать встреч с Вами и даже не писать Вам до Вашего возвращения, но сила, превосходящая всю мою решимость, повлекла меня вслед за Вами. Все мои соображения и интересы померкли перед нею. Несчастная потребность видеть Вас меня влечет, побеждает, уносит. Бывают мгновения в моих долгих одиноких вечерах, когда, если бы нужно было совершить убийство, чтобы Вас увидеть, — я бы стал убийцей. В моей жизни было лишь три страсти: мое честолюбие — в 1800–1811 годах, моя любовь к женщине, которая меня обманывала, — в 1811–1818 годах, а теперь — вот уже год — любовь к Вам, которая владеет мною и все возрастает».