— В тот раз я весь день провела у Тумановых, у свекрови. Поехала за дочерью, вечером мы были дома.
— Тогда кого же я видел? Причем два раза, и все возле автобусов, и всякий раз с мистером Бобровой Шапкой…
— Во-первых, у Туманова, у моего первого мужа, никогда не имелось бобровой шапки. Это был по призванию нищий музыкант. Не по Сеньке шапка-то. А во-вторых, в то время, когда тебе привиделась бобровая шапка, мой прежний муж как раз находился в доме у родителей, и мы обедали всей семьей — бывшей семьей, я хотела сказать…
— Выходит, Аня, я в тот день дважды обознался… Или ты, как это часто бывало в твоей жизни, непонятно для чего сейчас говоришь неправду. Ты забыла, очевидно, что сказала мне в тот вечер, вернувшись домой, а теперь вот рассказываешь совсем другое… Ошибаешься или врешь?
— Но ведь и ты, милый, возможно, ошибаешься сейчас или врешь.
— Как же я могу врать, если видел тебя вместе с каким-то человеком и вы ходили взявшись за руки? Как я могу убедить самого себя, что этого не было?
— Но если и на самом деле этого не было?
— Тогда, значит, и тебя там не было. И человека в синей куртке, в бобровой шапке, скуластого, с косматыми бровями. И меня тоже там не было. И вообще я в тот день никуда не выходил со двора. Я слонялся по всему дому, заскучав в одиночестве, потом нашел в «отцовском кабинете», на книжной полке, старый журнал с «Осенью патриарха», завалился с ним на диван и стал читать.
— Вот видишь! А ты говорил когда-то, что прошлое исправить нельзя. Еще как можно, оказывается.
— В воспоминаниях наших, конечно, можно кое-что изменить, перестроить. Но не в самом же прошлом, Анна!
— А что, разве воспоминания — это и не есть прошлое? И то, чему мы сейчас предаемся, — не попытка ли наша вернуться из стерильной вечности в испачканное прошлое? С тем чтобы хоть что-нибудь в нем подчистить, изменить, хоть капельку подтереть…
— Но теперь у нас общие воспоминания… Как быть? Ведь трудно определить, кто ошибается, а кто заведомо врет, чтобы немножечко подчистить или подтереть, как ты говоришь.
— Это значит, что ты упорствуешь в том, на чем стоял.
— Нет, вспоминаю то, что видел своими глазами.
— В тот день я ездила за дочерью, вечером привезла ее от бабушки…
— Уже было сказано.
— …а ты говоришь, что видел меня, бегающую с кем-то за ручку по городу.
— Видел. И здесь подчистить, подтереть — не получается…
— Словно девчонка какая-нибудь, а не всеми уважаемая в городе учительница.
— Увы.
— Кстати, я ведь самой первой из наших обывателей попыталась учиться в столичной аспирантуре. Правда, попытка сия не увенчалась успехом.
— Очень жаль… Не понимаю, почему ты бросила все.
— А почему ты бросил все?
— Я… Представь себе, в моей серенькой жизни произошло чудо. Я женился на богине.
— Спасибочки вам, как говорила моя соседка Нюра… И что дальше?.. Отчего ты так выразительно замолчал, милый?
— Просто вспомнил…
— Вспомнил о том, как тебе стало грустно, когда однажды вдруг обнаружилось, что женился вовсе не на прекрасной богине, а на самой обыкновенной поблядюшке?
— Протестую! Не бывать этому. Я все переломаю в прошлом, но свою жену, свою Афродиту, верну себе.
— Так ведь она, Афродитка твоя, была самой популярной в городе публичной бабенкой, Валентин!
— Неправда! Это время было такое. Ты была не хуже и не лучше других. Уровень нравственности в обществе тогда стоял не выше нравственности рыб и гусей, плававших по реке Гусь.
— Красиво излагаешь, подлец. А может, это было хорошо — жить по натуральной морали птиц и рыб?
— Что же тут хорошего…
— Вот взять меня… По сравнению с тем, чего я ожидала от жизни, еще будучи маленькой девочкой с загорелыми облупленными плечиками, с ангельскими глазками, — то, что на самом деле получилось у меня, — просто кошмар, Валентин! Этого мне было не нужно!
— Но… все-таки хоть что-нибудь, наверное… было нужно? Хромой Гефест не был особенно красив, но он любил свою жену, добросовестно ковал для нее, не уставая.
— И этого мне было не нужно, и от этого я также готова была взвыть, как собака.
— Но я ведь не знал, Анна. Прими запоздалые извинения Гефеста. Чувствую, что из наших общих воспоминаний мне трудно будет выловить хоть что-нибудь утешительное. Хоть что-нибудь оправдывающее нелепое поведение пожилого мужа, от которого жена отвернулась, не желая поддерживать в его усердии ковать и ковать на своей излюбленной наковальне.
— До того ты меня доковал, скажу тебе, друг мой, что я едва держалась на ногах. Придя на работу утром, боялась, что коллеги наши или, не дай Боже, некоторые наши старшеклассницы многоопытные догадаются, почему это Анна Фокиевна ходит-шатается, как старая лошадь, в шаль кутается. Во время урока все норовит привалиться плечом к печке или куда-нибудь к стенке — хоть секунду подремать, прикрыв глаза и расслабив копыта…
— Каким же идиотом надо быть! А ведь я полагал, что приносил тебе упоительное блаженство.
— Не приносил, милый мой, а наносил… Как удар кинжалом. Хасбулат удалой.
— Чувствовал себя настоящим мужчиной… Кретин!
— Поэтому и держался гоголем в учительской? А ведь все думали, что это наш кандидат наук задирает нос перед своими серыми коллегами.
